Пыль грез. Том 2

Она ответила: «Принято говорить, что колодец жизни не имеет дна, что одни лишь духи способны до самого конца видеть то, что скрывается в глазах. До конца, именуемого душой. И однако мы всю жизнь только и делаем, что вглядываемся и вглядываемся. Хотя довольно скоро понимаем, что когда душа покидает тело, она забирает с собой и всю глубину. В этом существе, Сагал, ты попросту узрел истину. Которую будешь видеть снова и снова. В каждом звере, которого добудешь. В глазах каждого врага, которого убьешь».

Мать никогда не отличалась красноречием, голос ее всегда звучал жестко и холодно. О чем бы ей ни приходилось говорить, словно ни на что по-настоящему достойное в этой жизни и слов-то тратить не стоило. Он даже не вспоминал до нынешнего дня, что она тогда вообще что-то сказала, или что это она учила его охотиться.

Он осознал, что до сих пор так ее и не понял.

Но это неважно. Потому что пустота уже явилась.

Скипетр Иркуллас отполз от трупа коня, приволакивая ногу. Он больше не мог выносить стонов животного и был вынужден перерезать ему горло. Само собой, сначала лучше было бы спешиться, а не просто нагнуться вперед, сидя в седле, однако ясность мысли его покинула, он соображал очень туго и медленно.

Вот и полз теперь, а расщепленный обломок бедренной кости торчал наружу из продранной кожаной штанины. Ну, хоть боли нет. Как гласит поговорка, «благословения свои себе оставь». Когда-то я терпеть не мог поговорок. Хотя нет, я их и сейчас не переношу, особенно когда они так хорошо подходят к случаю.

Они просто напоминают, что все мы ходим одной и той же дорогой. И все, что мы на ней находим нового, свидетельствует лишь о нашем собственном невежестве. Которым мы и размахиваем, подобно знамени, где сверкает выдающееся откровение. Ха.

Поле битвы было уже почти совсем неподвижным. Тысячи воинов застыли, захваченные в момент убийства, словно безумный художник задался целью изобразить гнев разом во всех его ветхих саванах бессмысленного уничтожения. Он подумал сейчас о целой пирамиде из идей, которую соорудил собственными руками и которые, все вместе и по отдельности, привели его к сегодняшней битве. Сейчас она трещала, хрустела, неуправляемо рассыпалась – ему так хотелось захохотать, вот только дыхание давалось с трудом, воздух жалил горло, словно змея.

Он наткнулся на другую мертвую лошадь и попытался взобраться на тушу животного – покрытую ожогами, хрупкую. Чтобы посмотреть еще раз, в последний раз обвести взглядом скорбную панораму. Долину, скованную противоестественным мраком, падающие вниз небеса, сокрушающие своим весом все вокруг.

Морщась, он заставил себя сесть, вытянув одну ногу – мертвую, неподвижную.

И узрел всю картину.

Десятки тысяч тел, гниющий лес бесформенных обрубков, покрытых мертвым инеем. Никакого движения, вообще никакого. С непроницаемого, беззвездного неба сыпался пепельный снег.

– Заканчивай поскорей, – прохрипел он. – Никого не осталось, я один… Заканчивай, прошу, умоляю…

Сидеть сил не осталось, он соскользнул вниз. Закрыл глаза.

Кто-то грядет? Холодный сборщик душ? Слышит ли он хруст сапог, приближающиеся шаги фигуры, что возникла во мраке его сознания. Мои глаза закрыты. Наверное, это что-нибудь значит.

Что-то грядет? Он не осмелился взглянуть.

Некогда Ласт был фермером. В этом он не сомневался, вот только потом что-то пошло не так. Залез в долги? Возможно, но слово «должник», насколько сам Ласт мог судить, болезненных ассоциаций не вызывало, не торчало в памяти занозой – а когда воспоминания столь скудны и обрывисты, это хоть что-то да значит.

Вспоминалось другое: вонь от кострищ, пепельная грязь недавно расчищенных участков, где все разодрано в клочки и ничто не на месте. Тут и там беспорядочными кучами навалены сучья, каждая веточка перевита мхом. Неестественно вывернутые корни, с которых капает. Огромные голые стволы лежат горизонтально, ободранная с них кора напоминает гигантские полотнища. Красные пятна на древесине, черные шершавые камни, вылезшие из пестрой почвы.