Пыль грез. Том 2

Наверное, она уже когда-то видела такого червяка. Наверное, как и положено ребенку, присела рядом на корточки, разглядывая его жалкие потуги. Скорее всего, чей-то безжалостный клюв вытащил его наружу из темного уютного мирка, а потом обронил в полете, и червяк с маху ударился о твердую непроницаемую поверхность – да, верно, о каменную плитку, такими была выложена извилистая дорожка через весь сад. И ему, покалеченному, слепому под палящим солнцем, оставалось теперь лишь молиться всем богам, которых он только мог вообразить. Молиться о благословенной воде, ручейке, что унес бы его сейчас к мягкой почве, горстке сладкой землицы, что накрыла бы сверху. Или о том, чтобы милосердный божок протянул руку, забрал отсюда, даровал спасение.

Она видела червяка, это точно. Но не могла вспомнить, сделала тогда хоть что-то или лишь смотрела. Дети очень рано осознают, что в неделании заключается власть. Недеяние – выбор, прямо-таки исходящий всемогуществом. Можно сказать, божественный.

В этом, как она теперь понимала, и заключается причина, почему боги ничего не делают. Доказательство их всезнания. Поскольку всякое деяние во всеуслышание признает их постыдную ограниченность, первым-то действует шанс, любые случайные события происходят вопреки воле богов, на их долю остаются лишь попытки смягчить последствия, изменить произошедшее естественным путем. Действовать, тем самым, означало признать собственную ущербность.

Мысли эти были довольно сложными, но в то же время очень ясными. Чистыми, словно кристаллы, торчащие из земли у ее ног. Которые уверенно ловили свет солнца и аккуратно его преломляли, доказывая тем самым, что радуга – вовсе не мост на небеса. Что спасения ждать не следует. Змейка превратилась в червяка, и червяк тот сейчас извивается на каменной плитке.

Дети воздерживаются от поступков. Делают вид, что они боги. Так же поступали и Отцы, не поводя и бровью, когда дети умоляли их дать хоть чуть-чуть пищи, воды. Отцы же, руководимые собственной ностальгией, ничего не делали, так что не было ни пищи, ни воды, а сладкая прохладная земля оставалась лишь воспоминанием, присыпанным тонкой золой.

Этим утром Брейдерал сказала, что видела в лучах восходящего солнца высоких чужаков – у самого хвоста костлявой змейки. Однако если глядеть на восход, можно лишь ослепнуть. Кто-то поверил Брейдерал, кто-то нет. Бадаль предпочитала не верить. Визитеры не собирались за ними гоняться, даже Отцы давно отстали, как и костогрызы, как и все пожиратели мертвой или умирающей плоти – не считая осколков, способных добраться до них за многие лиги. Нет, в Стеклянной пустыне костлявая змейка осталась в одиночестве, боги лишь взирали на нее с высоты и ничего не делали, демонстрируя тем самым собственное могущество.

Но у нее было что им противопоставить. В этом заключалась восхитительная истина. Она могла заставить их извиваться в небесах, скукоживаться на солнце. И она отказывалась им молиться. Вообще хоть что-то им говорить. Она ведь пролетала мимо этих богов, когда совсем молоденькой, только что вылупившись, порхала в небесах. Видела, что вокруг их обеспокоенных глаз пролегли глубокие морщины. Различала давние следы всевозрастающих страха и ненависти. Вот только тем, кто богам поклонялся, подобные чувства не обещали ничего хорошего. Эти лица, выражения на лицах, принадлежали существам, которых никто кроме них самих не заботит. Понимание это оказалось подобно огню. Крылышки вспыхнули. Она полетела вниз по сумасшедшей спирали, оставляя за собой дымный след. Обжигающие истины кусали ее плоть. Она пролетела прямо сквозь рой осколков, чуть не оглохнув от шипящего рева многочисленных крыльев. Увидела протянувшуюся через сверкающее море костлявую змейку и с ужасом обнаружила, что та сделалась совсем уже тощей и коротенькой.

Она снова подумала о богах, оставшихся высоко вверху. Их лица ничем не отличались от ее собственного. Боги, как и она, были совершенно разбиты, изнутри и снаружи. И, подобно ей, бродили по пустоши, где и идти-то некуда.

Отцы нас прогнали. Дети им больше не нужны. Теперь она верила, что и богов тоже изгнали их собственные отцы и матери, вытолкали наружу, в пустые небеса. Люди далеко внизу ползали кругами, каждый замкнут в своем собственном, а боги наверху ничего в их движении не могли понять. Те же, что пытались, лишь сходили с ума.

– Бадаль.

Она моргнула, пытаясь отогнать плавающие перед глазами туманные тени, но те тут же приплыли обратно. Как она теперь понимала, боги тоже наполовину слепы – из-за облаков.

– Рутт.

У него было лицо старика, слой запекшейся пыли на нем – в глубоких трещинах. Ноша плотно укутана лоскутным одеялом. Глаза Рутта, остававшиеся тусклыми столь долго, что Бадаль уже казалось – так было всегда, непривычно блестели. Словно кто-то их лизнул.

– Многие сегодня умерли, – сказала она. – У нас есть пища.

– Бадаль.

Она отдула мух.

– Я сочинила стихотворение.

Он лишь покачал головой.

– Я… я больше так не могу.