Пылая страстью к Даме. Любовная лирика французских поэтов

Когда моя душа успела изболеться,
Вдруг появилась ты, как рок в судьбе моей.
Я всё тебе отдал: и молодость, и сердце,
Сказав: они твои! Сказав: теперь владей!
Увы, жестокая! Ничто тебе не мило,
Ты молодость мою в лохмотья порвала
И сердце бедное мне вдребезги разбила,
Теперь мой угол как могила,
Где спит, сгоревшее дотла,
Всё, что во мне тебя любило.

Как прочерк на плите надгробной между днем

Рождения и днем кончины, между нами
Теперь забвение… Я – призрак, ты – фантом,
Затянем наш псалом глухими голосами.

Найдем с тобой мотив негромкий, наугад,

И запоем вдвоем, как прежде, неустанно;
Я буду басом петь, а ты веди сопрано —
Итак, на грустный лад затянем без рулад.

Ми, ре, ми, до, ре, ля… Постой! А то споется

То, что певала ты, душою завладев,
И сердце мертвое мое опять забьется,
Услышав эту грусть, ее былой напев.

До, ми, фа, соль, ми, до… О эти звуки вальса!

Я вспомнил эту боль и вспомнил этот хмель:
Смех издевающейся флейты раздавался,
Пока рыдала под смычком виолончель.

Соль, до, до, си, си, ля… Я болен этим тоном!

Припомни прошлый год, когда с тобой вдвоем
Мы пели с немцами той ночью под Медоном:
Они мечтали о своем, мы – о своем.
Что ж, остановимся. Нам не вернуть напева
И прежнюю любовь не возвратить назад,
И на почившую, без желчи и без гнева,
С улыбкой тихою прощальный бросим взгляд.

Как было хорошо в каморке тесной, рядом

Друг с другом! Ветер выл, и дождь стучался к нам,
Но в кресле я мечтал, твоим согретый взглядом,
Пока дымил очаг, зимой, по вечерам.

Трещали угольки, и чайник закопченный

Уже фырчал в золе и шумно подпевал
Огню, который вел свой танец утонченный,
Как дух, который правит бал!

Ленивица моя, пока над книгой сладко

Ты засыпала, не прочтя и первых глав,
Я был готов отдать всю юность без остатка,
Припав к твоим рукам, стопы исцеловав.

А если кто входил, то, двери отворяя,

Вдыхал он аромат беспечности и нег,
Ведь наша комната была преддверьем рая,
Здесь воцарился мир, – казалось, что навек!

Потом зима ушла; в открытое окошко

Весна врывалась и будила поутру,
И нас вела в луга знакомая дорожка,
Где зелень первая дышала на ветру.

То было в пятницу, в конце Страстной недели.

По воле случая был теплый, тихий день,
И мы с тобой с утра гуляли, где хотели,
И грело солнце нас, и укрывала тень.

Устав от странствий, мы нашли на мягком склоне

Под кровом зелени укромный уголок,
Пред нами весь пейзаж лежал как на ладони,
А окоем небес был светел и глубок.

И вот рука в руке, плечом плеча касаясь,

Ни звука не сказав, не понимая, как,
Мы вдруг в объятьях друг у друга оказались —
То был любви надежный знак!

Цвел гиацинт, а с ним – фиалка-недотрога,

И воздух был душист, весенний, голубой,
И улыбался Бог с лазурного порога,
Покуда в небеса глядели мы с тобой.

«Пребудьте же в любви! – сказал он. – Чтобы

чистым
И долгим был ваш путь, без горя и прикрас,
Я мхом его укрыл, и мягким, и пушистым,
Не разнимайте рук – я не гляжу на вас!

Пребудьте же в любви! Закаты и рассветы,

И чистоту ручьев, и леса благодать,
И звезды, и цветы, и пенье птиц – все это
Я оживил для вас, заставил вновь дышать.

Пребудьте же в любви! И если вам по нраву

Луч солнца моего, моей весны краса,
То не молитесь мне, не воздавайте славу,
А обнимитесь вновь – я отведу глаза!»
Лишь месяц миновал с того благого полдня;
Куст долгожданных роз расцвел в разгаре дня.
Я так тебя любил, тобою душу полня!
И вдруг твоя любовь покинула меня.

Куда она ушла? Да нет, она повсюду,

Как прежде, весела среди подружек-муз.
Кто воплотит ее малейшую причуду?
Лететь к валету пик? Но ждет червовый туз!

Теперь ты счастлива; ты милуешь и губишь;

Вокруг тебя толпой теснятся стар и мал;
Тебе несут цветы, и шагу ты не ступишь,
Чтоб из партера не раздался мадригал.

Когда ты на балу, раскрыты все объятья,

Тебе не выскользнуть из нежного кольца,
И так шуршит твое муаровое платье,
Что у любовников сжимаются сердца.

Не сыщешь туфелек изящнее на свете —

Они и Золушке окажутся малы,
Но в танце пламенном никто их не заметит
На этих ножках, истоптавших все полы!

От благовонных ванн и легких притираний

С твоих прекрасных рук сошел загар – они
Подобны лилиям, которых нежит ранний,
Едва заметный луч, скользя в ночной тени.

Серебряный браслет, создание Фромана,

Гордится жемчугом, царем морского дна,
И кашемировая шаль, нежней тумана,
По стану гибкому стекает, как волна.

Готический гипюр, узорчатый, старинный,

Английских кружев гладь, фламандских – блеск
и вязь…
Шедевры прошлого тончайшей паутиной
Тебя окутали, на грудь твою ложась!

Но мне куда милей ты в полотняном платье,

А может, в ситцевом, и, помнится, что взор
От скромной шляпки был не в силах оторвать я,
Сапожки серые мне снятся до сих пор.

Да, в новых платьях ты и вправду многих краше,

Но эта роскошь угасила страсть и пыл,
Давно мертва любовь, спят поцелуи наши,
И саван шелковый стук сердца заглушил.

Пока я сочинял надгробный, безутешный

Плач по моей любви, сошедшей в тьму веков,
Я в черном был – точь-в-точь нотариус прилежный,
Ну, разве без жабо да золотых очков.

Я крепом обвязал мое перо поэта,

Лист в траурной кайме подобен был углю,
Покуда я писал стихи мои – вот это
Последнее «прости» последнему «люблю».

И вот, придя к концу сей повести печальной,

Застыв над ямою могильною без сил,
– Могильщик! – я вскричал, смеясь маниакально. —
Ты в этих строках сам себя похоронил!

Нет, в этом смехе нет издевки или позы —

Дрожит мое перо и падает из рук,
И если я смеюсь, то это просто слезы
Горячечным дождем смывают каждый звук!