Пыльными дорогами. Путница (СИ)

— Я из края поднебесного, где цветут алые цветы, бегут молочные реки и веют сладко-пряные ветра. Птаха чудная пером золотым покрытая принесла меня на крыльях своих князю служить.

— Шут, — хмыкнула я.

— И не спорю! — хохотнул Тишка.

Он полез куда-то под стол, открыл ящик и достал перья и бумагу:

— Буквы-то хоть раз видала за жизнь свою?

— Видала, — обиделась я. — Не совсем темная ж.

— А руны знаешь?

— Не знаю.

Шут схватился за голову и стал качаться из стороны в сторону:

— Ой, горе мне, окаянному! За что ж такое лишечко послали боги? Неграмотное, на лисицу похожее, да еще и норовистое.

Потом вдруг выпрямился и взялся за перо:

— Сейчас знаки писать буду — их буквами называют, потом тебе показывать. Бери стул, ко мне садись. Повторять после будешь.

Я нехотя встала и перешла к шуту. Тот шумно подвинулся и, гордо взглянув на меня, принялся выводить на плотном желтоватом листе неведомые мне символы.

Уж не знаю, сколько времени минуло да только голова у меня стала будто чумная. Знаки и черточки перед глазами сливались, мысли путались.

Тишка знай себе потешался и присказки свои вспоминал. А я-то разве ж виновата? Не знала век грамоты и лучше б не узнала вовсе! Вон она сложная-то какая. И что это людям не сиделось спокойно, зачем они читать и писать придумали? Будто бы сами ничего запомнить не могли.

Это ж надо ведь целых три с лишком десятка букв выдумать, да еще звуки к ним всякие подобрать. А как мудрено они пишутся! Глядишь — крючок простой. Кажись возьми да и напиши его. Ан нет.

Перо так и норовит в руках извернуться. Выпасть да чернилами лист испоганить. А чернила — та еще пакость. Темные, тягучие. Если уж выпачкаешься, то не ототрешь ни за что. Сдается мне, вся я в них искупалась, да еще и сверху облилась.

Одолели мы с Тишкой десяток букв, а после шут откинулся на спинку стула, прикрыл лицо руками и заголосил:

— Ох, горе мне, горе! За что ж с тобой, темной девкой, так мучиться? Наказал меня Всеслав так наказал!

— Чего ж тебе горе? — отозвалась я, рьяно пытаясь оттереть с ладони чернильное пятно. — Сам вон все знаешь, а мне учить и учить! Будто в темный лес попала…

Шут только отмахнулся:

— А я-то гляжу на тебя и вовсе заблудиться могу. Даже перо в руках не удержишь! Сказано — из зада растут они у тебя.

— На себя-то посмотри, грамотей! — взвилась я. — Нацепил колпак и мудрецом себя мнишь? Думаешь, будто один такой умный!

— Разве ж есть еще кто умней? — горестно вскинул руки Тишка.

— А хоть бы и я!

— Да ты и грамоту не знаешь.

— А я возьму и обучусь.

— Обучись вначале! — хохотнул он.

— Спорим? — я протянула ему руку.

— На что тебе спорить-то? На хвост лисий?

— А тебе на колпак с бубенцами?

Тишка задумчиво почесал голову. Колпак в этот миг лежал на столе рядом с ним.

— Не стану на колпак спорить. Что другое проси?

Я задумалась. Что же взять с шута безумного? Денег у него нет, самоцветов и камений тоже. Шапка да наряд его шутовской мне и подавно не сгодятся. Что же можно взять у того, кто везде ходит да все знает?

— Тишка, а ты про Скельдианию знаешь?

— Чего ж не знать? — присвистнул шут. — И богов их знаю, и язык их знаю, и как князя их зовут, и как они под парусами ходят.

Я протянула ему руку.

— Спорим? Ежели я через неделю читать начну, ты мне про скельдианов расскажешь.

— А, ежели, нет? — прищурился он.

— Ежели нет…Так я тебе спляшу и в том, что дура деревенская признаюсь?

— Идет, — пожал мою ладонь Тишка. — Готовься плясать, Вёлька!

— Былины лучше заморские вспоминай, скоморох!

* * *

Вернулась я домой. Не к себе — своего ведь нет дома — а к Велимиру. Поужинала в одиночку, парой слов с Хельгой перекинулась да и села у окна.

Выходило оно на глухой тесный переулок. Зловонные канавки сточных вод, настил из уже прогнивших досок, шумные прохожие и изредка всадники.

Смурной город — Трайта. Ни деревца, ни травинки. Только камень, дерево и грязь. Будто и нету на свете природы, ярких красок и радости никакой. Даже небо и то чужим кажется.

Сегодня, как из Дома Предсказаний шла, взглянула вверх и орла увидела. Парил где-то в вышине, взирал вниз, где город видать темным грязным пятном видится. Да только не тот это орёл, не мой попутчик. Тот в пути затерялся, а у этого и клекот незнакомый.

Сумерки вечерние уж сгущались, темным тенями ползли по комнате, а я все свечу не зажигала. Не хотелось. Грустно и тяжело мне вдруг сделалось. Сижу в чужом доме, уставшая, забытая всеми. Вокруг ни одного лица родного, город чужой.

Что же будет после? Что со мною станется? Ох, помоги Ларьян-батюшка, не оставь меня без твоего взора.

Я вздрогнула и резко обернулась.

В дверь постучали, а после она открылась.

— Вёльма, ты чего это впотьмах сидишь? — узнала я голос Ладимира.

— Света не хочется.

Он тихо усмехнулся.

— Идем с нами что ль посидишь?

— А вы когда вернулись?

— Да вот только и вернулись. Пойдем, дружка своего, Осьмушу, успокоишь. А то дрожит как лист осиновый.

Осьмуша… Ох, дурная же ты девка, Вёльма! На свою долю жаловаться стала и про других начисто забыла. Кому-то ведь похлеще тебя перепало!

— Идем, конечно, — вскочила и мигом у дверей оказалась. — Ох, ты ж…