Раб Петров

А потом, когда пройдёт несколько лет, жизнь у них, даст Бог, в колею войдёт – вот тогда-то он, Андрюс, придёт к царю Петру, в ноги поклонится да скажет, что, мол, буду служить вашему величеству верой и правдой, работы никакой не боюсь, жизнь за вас положу, коли дозволите. И перестанет Андрюс, наконец, метаться, тени собственной пугаться да глаза отводить…

Его мысли прервал громкий хохот над ухом: из своих сияющих мечтаний Андрюс мешком свалился на грешную землю. На дороге к Пскову, до которого был ещё день пути, они остановились в убогой придорожной харчевне; Тихону Андрюс велел дожидаться снаружи, да не пропадать. Мать с сёстрами сразу ушли в отведённую им комнату, ибо общество крестьян, слободских, посадских людей да каких-то беглых бродяг, что шатались, как говорили, «меж двор», было весьма пёстрым и грубым. Андрюс, в силу неопытности, пока что плохо понимал разницу в таких сословиях, зато ему бросался в глаза контраст между отчаянной нищетой этих людей и показной пышностью немногих встреченных боярских выездов.

Андрюс с Йонасом сидели в укромном углу, на них никто не обращал внимания. Несколько столов неподалёку были сдвинуты: там собралась большая компания. Все они ужинали и пили желтоватое пойло, которое здесь называлось «калганной» и скверно пахло. На столе оплывала толстая восковая свеча; колеблющийся красный свет выхватывал из полутьмы заросшие бородами, потные лица, непрерывно двигающие челюстями… Андрюса на миг охватила тоска от всей этой чуждой враждебной обстановки: грязи, шума, чада, пьяных голосов. Вспомнился тихий, опрятный родной городишко: отцовский храм, чистые улицы, любимый лес за рекою… Но тут же другое видение встало перед глазами: сестра Катарина, погребённая под расколотым дубом, пепелище вместо родного дома.

Нет, незачем вспоминать – нет возврата на родину к прошлой жизни, да и не ждёт их там никто. Андрюс перевёл взгляд на отца: тот сидел, погрузившись в свои мысли. За соседним столом вновь захохотали, да так громко, что смех этот болезненно ударил по нервам.

– Что ж, так прямо кувырком с лошади и полетел, очнулся на заду сидящим? А лошадь-то, чай, тоже ржала над тобой? Ну, Митька, вот храбре-е-ц! – давясь от смеха, говорил кто-то.

– Да я что… Да она, лошадь, сама как страсть эдакую узрела, так на задние ноги осела, передними по воздуху забила – вот я как хотел успокоить её, а она ни в какую… Ну, а я тогда стал всматриваться, да и, Господи помилуй… Вот я бы поглядел, какой бы ты на моём месте храбрый был, – горячился рябой, рыжеватый Митька, дюжий высокий мужик в справном полушубке и высоких сапогах.

– Да что ты такое увидел-то? – нетерпеливо спросили его. – Аль привиденье какое показалось?

– Какое привиденье, там похуже! – махнул мозолистой рукою Митька. – Я, это, как реку-то переехал, подъезжаю к стене городской, смотрю – там, будто кружится, пляшет кто-то… А метель начиналась, ветер свистит – у-у-у! С ног валит, так что кобыла спотыкается, глаза снегом запорашивает, видно, думаю, показалось… А лошадь тут…

– Да что же показалось, говори путём! – закричал кто-то из собутыльников.

– А вот – там, на стене, стрельцы-то повешенные, ну, покойнички… Вот они там… Пляшут, хоровод водят, ровно на масленице, – проговорил рыжий Митька, постукивая зубами. – Вот я, братцы, с лошади моей и ухнул, да прямо в сугроб.

Стало так тихо, что слышно было, как капля воска ударилась о столешницу.

– Это как же они хороводы водят, когда мёртвые уж сколько? Я чаю, померещилось тебе? – послышался голос невысокого тощего мужичонки в драном колпаке и старом кафтане.

Митька повернулся к нему.

– Думаешь, брехня? Не-ет, Михайла, я и сам так думал с началу. Они там покружились-покружились себе, стрельцы-покойнички… А потом встали, выстроились, ровно войско на параде. И пошли – прямо от стены на меня. Идут, нога в ногу, так что не слыхать ничего, только эдак покачиваются ровнёхонько: туда-сюда, всем строем. Белые, аж кипенные, только рожи у них посиневшие да губы вот так раздуты, да языки…

– С нами крестная сила! – испуганно прошептал Михайла. – Да ты, может, пьян был али уснул, пока ехал? Как они шли, коли повешенные?

– Да вот так и шли, всем строем да сквозь пургу… Я застыл на месте, хотел перекреститься, ан рука онемела… А они, покойнички, так оледенели, видать, сердешные… Слышно, друг об дружку стукаются – точь-в-точь льдинки. А сами молчат, только смотрят вперёд.

Мужики, трясясь и пряча глаза, начали креститься да шевелить губами.

Андрюс не имел понятия, о ком идёт речь и какие-такие стрельцы-покойнички висели на некоей стене, но и ему сделалось жутко. А у мужиков и вовсе глаза на лоб повылезали.

– Так… И что же они, так вот прям и ушли со стен-то? – громким шёпотом спросил Михайла у Митьки.

Тот смущённо пожевал губами, ответил: