Раб Петров

– Врать не буду, не знаю… Лошадь моя, как шарахнулась в сторону, ну и пошла берегом – я за ней, и давай Бог ноги. Шапку вот в сугробе потерял, весь в снегу вымок. Попросился на ночлег ради Христа в какой ни на есть избе, и всю ночь Иисуса Христа молил, поклоны клал да лбом об пол стучал – аж хозяева решили, что на богомолье иду, просили и за них помолиться. А утром – метель улеглась, слава Богородице, солнышко вышло.

– А стрельцы-то что?

– Не…Не… Не стал туда ходить – боюсь, – промямлил Митька. И видно было, что этот сильный, широкоплечий, молодой мужик и впрямь испуган и верит в то, что рассказал.

В этот миг за крошечным слюдяным окошком взвыла вьюга, метко бросила влажным, рыхлым снегом прямо в ставень – так, что огонёк лампадки перед ликами икон заплясал испуганно, а на полках зазвенели оловянные кружки. Все содрогнулись.

– Вот, вот оно, – крестясь, заговорил рыжий Митька. – Вот и тогда так было – чай, они и теперь…

Его перебил глубокий, звучный, старческий голос:

– А услышьте, чада, да узнайте: скоро и мы там будем все, да и нас так-то поразвешают! Ныне стрельцы, точно грибы по осени – висят! Завтра и вы будете там болтаться, хороводы водить! Всех, всех нас переломает-перевешает кукуйский выкормыш, антихрист… А заместо нас будут у него черти иноземные, немецкие плясать да на своём, чёртовом наречьи переговариваться… Он и не царь вовсе, царь наш сгинул, утоп давно на чужой стороне, а то – дьявол кукуйский из Неметчины! Прокляты мы! Прокляты дела его! Прокляты земли наши! Души им убиенных поднимутся, да против него пойдут – а тогда…

Только Андрюс хотел спросить отца, про кого это они, как вновь раздались злобные перепуганные выкрики: «Молчи, дед!», «Да тут и тебя, и нас – за то, что слова твои слушали…», «Эй, налейте ему кто-нибудь, чтоб не болтал!»

Сам хозяин подошёл к столу, грохнул тяжёлым кулаком: «А ну, вот и вам рты скоро позашивают! Нечего болтать, пока языки целы!» Компания примолкла; рыжий Митька перекрестился и стал хлебать щи из глиняного горшка, заедая ломтём ржаного хлеба. Остальные, чтобы заглушить пугающее завывание вьюги, принялись петь; Андрюс не знал и не понимал русских песен – казалось ему, что не для увеселения сердца они сложены, а чтоб растравить душу буйной тоской, вырвать покой и радость навечно.

* * *

Рядом с ними – Андрюс заметил не сразу – притулился на лавке парнишка лет двенадцати. Он ничего не ел и не пил: видать, денег не было. Несмотря на холод и метель, на нём не было тёплой одежды, только рубаха и чахлая телогрейка, явно с чужого плеча. Рваную войлочную шапку мальчик положил на лавку, рядом с собою. По-видимому, даже в этой тёплой избе он никак не мог согреться: его губы были совершенно лиловыми, а лицо – землисто-серым. Он дрожал, но не жаловался и не просил ничего.

Андрюс быстро снял с себя тёплый кафтан и набросил на остренькие, вздрагивающие плечи. Парнишка поднял глаза.

– Будет тебе. Всё одно, скоро опять на холод идти.

– Метель-то слышишь, завывает? Переночуй лучше тут, на лавке, а утром тронешься. Денег если у тебя нет – я займу.

Андрюс сказал «займу», так как ему отчего-то показалось, что мальчик не примет милостыни.

– Спасибо, добрый боярин, – вздрагивая всем телом, проговорил мальчик. – Не могу взять, отдавать не с чего.

– Ну какой я тебе боярин? – усмехнулся Андрюс.

Но тут же, проследив за взглядом паренька, догадался, что тот даже в полутьме приметил ведьмин изумруд на его пальце. Вот глазастый! Чтобы отвлечь его внимание, Андрюс сказал:

– Ты присядь к столу: похлёбка вот в горшке осталась, хлеба ещё полкаравая. Бери ложку. Ты с отцом? Как звать-то тебя?

Но мальчик, будто не слыша, отломил хлеба, склонился над чашкой… От Андрюса не укрылось, что он не перекрестился перед едой и, хотя явно был голоден, ел не торопясь, с достоинством.

Андрюс наклонился к уху мальчика:

– Если не хочешь говорить, кто-откуда – не надо, я понимаю. А вот деньгу возьми: пропадёшь ведь, так-то в феврале холодом да голодом плутая. Вижу ведь, что один. Не бойся, я никому ничего не скажу.

– А ты, – блеснув глазами, заговорил мальчик, – про меня ничего и не знаешь. А когда узнаешь – сам раздумаешь языком болтать.

Андрюс пожал плечами, хотя ему стало интересно. И ещё этот паренёк вызвал к себе уважение и сочувствие; пожалуй, ему приходилось сейчас не менее солоно, чем давеча Андрюсу.

– Накормил ты меня, денежку дал – спасибо. А откуда я, скажу, коли так хочешь знать: я – вот из них, из этих, – мальчик дёрнул головой в сторону рыжего Митьки, который дохлебал свои щи, сыто рыгнул, перекрестился и стал глядеть осоловелыми глазами на тлеющие огоньки в печи.

– Из которых, из этих? – переспросил Андрюс. Тягучие, мрачные песни соседей по столу действовали на него как-то одурманивающе. – Ты Митьки сын, что ли? Что же он тебя к столу не позвал?

– Не-а, не Митьки. Батяня мой там, на стене, вместе с другими стрельцами болтается. И два брата старших там же. А мамка с сестрёнкой, слышал я, с голоду померли недавно: их из дому выгнали, а в слободе им милостыню подавать боялись, как стрельцов казнили.