Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Отвлекаясь немного в сторону — подобным «улучшающим» процедурам подвергались не только картины. Например, серебряным предметам, стилистически напоминающим продукцию фирмы Карла Фаберже, грозила почти неизбежная операция «фаберения», приведшая к появлению популярного в определенных кругах глагола «фаберить» или «отфаберить». Это варварское вмешательство увеличивало цену в десятки, а то и в сотни раз. Английский или немецкий серебряный холодильник для вина классического стиля и благородных пропорций, уязвленный европейской восьмисотой пробой и полный печальных аристократических воспоминаний, после несложных манипуляций руками «мастеров» обретал 84 или 88 русскую пробу, клеймо Фаберже и личный знак «главного серебряника», мастера Юлиуса Раппопорта, что приносило чистую прибыль в сотни процентов. Такая же участь неизбежно ждала западные изделия с гильошированной эмалью, даже произведенные фирмой «Картье». Перфекционист и индивидуалист «Фаберже» элементарно стоил значительно дороже очень качественной, но фабричной швейцарской продукции.

Михаил Перхин и Хенрик Вигстрем, как и сам Карл Фаберже, от возмущения непрерывно переворачивались в своих гробах, но бороться с этим безобразием было бессмысленно.

Нынешние обитатели Квинса и Бруклина, унеся с собой за океан ностальгическую память о стройной системе ценностей позднего СССР, забыли остерегающие запреты и скооперировались с циничными высокотехнологичными китайцами. Вместе они завалили весь мир новодельными «фаберами», «сазиковыми» и «хлебниковыми», сбив цены и почти уничтожив своими умелыми, беспощадными пальцами осеннюю прелесть «эмалевого крестика в петлице» и грустную романтику последних Романовых.

Возвращаясь к исследуемому портрету — скорее всего, попутно для него сочинили и красивую «волшебную сказку». На этот счет в Ленинграде-Петербурге существовали выдающиеся изобретатели, новаторы и рационализаторы, досконально вычислявшие возможность того или иного холста играть чужие и навязанные роли. Слова Цицерона об Александрии, считавшего этот город «источником всех трюков, всех обманов, из которых берутся все сюжеты для писателей мимов», вполне применимы и к северной столице России, придуманной Петром Великим примерно по тем же основаниям, какими руководствовался его еще более великий македонский предшественник. Мнение же Достоевского о том, что «Петербург есть самый умышленный город на свете», напрямую ложится в основание моих напряженных поисков злого «умысла». Популярное в народнической и советской традиции слово «сказитель» приобрело в джунглях развитого социализма совсем иное значение.

В ход при этом шли любые ухищрения. Русификация западного полотна путем добавления какой-нибудь привлекательной детали в стиле «рашен деревяшен» вроде «тройки с бубенцами» или «гимназисток румяных» с вызывающими стойкую культуральную изжогу «конфетками-бараночками»; нанесение фальшивой подписи солидного (но не до опасной чрезмерности) отечественного мастера были просто легкими детскими забавами и шалостями.

История о благообразной, интеллигентной «петербургской» старушке, ставившей потенциального клиента «на место» тщательно выверенными фразами: «Ах, простите, я сегодня никак не могу вас принять. Сегодня в Большом зале (Филармонии) концерт Гилельса. Разве вас там не будет? Вы не любите классическую музыку? В таком случае наш разговор не имеет никакого смысла. Как можно интересоваться живописью и быть равнодушным к музыке?» — у которой на стене тщательно и целенаправленно артистически захламленной комнаты в гигантской коммуналке невыцветшее прямоугольное пятно, хранившее память о фотографии покойного мужа, являлось творческим стимулом для написания нескольких десятков новодельных беспредметных композиций, уходивших прямиком к заезжим иностранцам, более чем близка к реальности. Выгоревшие «довоенные» обои по периметру, точное попадание в размер и девственный цвет стены под картиной служили стопроцентным доказательством вожделенной подлинности. Как и бледные тени безликих соседей, припадавших к стенам общего коридора в поисках портвейна и вермута и пугавших робких визитеров.

— Посмотрите, голубчик! Эта вещь висит здесь уже пятьдесят лет. Вы первый, кто снимает ее с гвоздя, — вовремя пущенная слеза, кружевной платочек из рукава промокает смеющийся глаз.

— Я вам очень доверяю. Сама не знаю почему. Я такая неопытная в этих вопросах. Если бы не операция (помощь сестре, отъезд за границу, плата за обучение племянника и т. д.), я никогда бы не рассталась с этим Малевичем (Филоновым, Родченко, Татлиным).