Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Женщина средних лет в каком-то бесформенном балахоне, заляпанном жирными пятнами, и с претензией на провинциальную богему, не чуждая изобразительного искусства во всех его разнообразных проявлениях, от музейно-академического до рыночно-коммерческого, несколько запинаясь, растягивая слова, моргая и очень волнуясь, уверяла нас, что обнаружила безусловного и прекрасного Малевича. Голос ее при этом звучал до чрезвычайности проникновенно и убедительно, претендуя на безграничное доверие.

После обмена светскими любезностями, чаепития, комплиментов собачке, кошечке и бессловесному мужу следует короткая ознакомительная преамбула и откуда-то из соседней плотно закрытой комнаты, где явно сидел кто-то посторонний, ожидавший окончания показа и переговоров, извлекся, словно соткался из воздуха, насыщенного культурными аллюзиями, а возможно, и преступными миазмами, уже виданный мной портрет. Мы молча изучали его минут пятнадцать, разглядывая таинственные граффити на оборотной стороне, холст, гвозди и кромки, обнюхивая буквально каждый квадратный сантиметр.

Для постороннего глаза выглядит странно и даже диковато, но многие знатоки действительно обнюхивают предмет, подозревая какие-то недавние вмешательства и временно регрессируя до состояния первобытного охотника, доверяющего обонянию больше зрения и, тем более, мусора пустых слов.

«Химия какая-то», — говорил тот же Шустер, учуяв запах свежего даммарного лака от холста, якобы сто лет пролежавшего в пыльной кладовке.

Но в тот раз никакой химии не было. Была картина. Вещь старая, нереставрированная и удивительно красивая. На плохоньком любительском подрамнике надпись «Портрет Яковлевой» и, может быть, дата — 1935 год, но относительно последнего я совсем не уверен. Просто не помню, хотя услужливое самовнушение неустанно нашептывает мне нечто подобное. И опять эти загадочные обозначения на оборотной стороне холста. Никакой подписи нет. Ни на лицевой поверхности полотна, ни на обороте.

Въедливый перекрестный допрос о происхождении вытащил наружу наиболее приближенный к усредненной ленинградской реальности рассказ в духе монохромного коммунального экзистенциализма поздних повестей Юрия Трифонова. Про анонимных соседей по даче, которые то ли сами являлись родственниками этой Яковлевой, то ли были коротко знакомы с ними. Традиционный сюжет о чердаке или антресолях, где люди хранили шедевр, опасаясь даже упоминания запретного имени Казимира Малевича. Правда немного обытовленный, причесанный и спущенный на землю. Картина, со слов продававшей ее женщины, была «не засвечена». Пришла, что называется, «с адреса», минуя многочисленных посредников, коллекционеров, «крутяг» и «бегунков», сохраняя тем самым весьма условную «девственность» в понимании художественного рынка. Безукоризненный и трогательный «интеллигентный» провенанс.

Полное, однако, несовпадение с первоначально услышанной мной версией о безродных покойниках, неизвестных художницах и магазине выморочного имущества. С учетом характера того места, где я впервые увидел портрет, тезис о «незасвеченности» и «невинности» не выдерживал никакой, даже самой мягкой, критики. Скорее, наоборот, вызывал в памяти некогда популярный, а ныне полностью развенчанный советский роман, где в одной из сцен цыгане продавали деду Щукарю лошадь, надувая и его, и ее в прямом и переносном смысле.

Рассказ интеллигентной дамы, продававшей картину, однако, лился тихим ручейком и прерывать его снижающими культурный пафос циничными ремарками было совсем неуместно. Вопросы о биографии модели получали быстрые заученные ответы, но, опять же, вся конкретика вышла за пределы моих интеллектуально-мнестических способностей. Вряд ли ответы были развернутыми, иначе я что-нибудь запомнил бы. Единственное, что четко врезалось в память, было слово «соседи».

Возможно, я запамятовал еще один существенный момент, но, кажется, вопрос о продаже или цене даже не ставился, хотя в первом случае, когда я видел картину в Петербурге, цена звучала. Где-то между пятьюстами и тысячей долларов, что было не так уж и мало для начала 1990-х годов, когда двухкомнатная квартира стоила около трех тысяч долларов. Я не купил тогда эту картину, потому что у меня попросту не было таких огромных по тем временам денег. С точки зрения нынешнего благосостояния и современных финансовых запросов совсем невозможно понять ценообразование на первостепенные предметы искусства даже тридцатилетней давности, не говоря уж о более ранних советских временах.