Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Старушка, кстати, работала не столько за деньги, сколько ради социальной востребованности, встреч с «интересными людьми» и возможности десятки раз рассказывать благодарным простакам все новые и новые выдуманные истории из своей жизни. Ее словоохотливость не знала формальных границ, оставаясь при этом в пределах реальности. В какой-то степени это был бесконечный хэппенинг и перфоманс с участием первых имен русского искусства, в котором основную роль играла давно уже покойная NN. Ведь подделки на старой стене, приносившей доход самим фактом своего существования, происходили по ее словам непосредственно от Малевича, Филонова, Кандинского и почему-то художника Беляшина. Довольно известный и очень неплохой петербургско-ленинградский живописец специализировался в основном на автопортретах в мрачноватой по колориту шаржированной псевдорембрандтовской манере. На всех своих изображениях он показывал зрителю язык, таращил глаза и вообще всячески издевался над «клиентом». Но подделок его картин я никогда не встречал. Его соседство с Малевичем было абсолютно невозможно по многим причинам, но старушка была непоколебима. У нее, очевидно, были связаны с этим мастером и еще с почти забытым Николаем Черновым-Краузе какие-то трогательные сентиментальные воспоминания юности. Таким образом, и Беляшин, и Чернов, по всей видимости, триумфально «въехали» в изобилующую лакунами историю русского авангарда, расцвечивая своим богемным видом извращенное восприятие некоторых американских стажеров. А может быть, и сошли на ближайшей станции после пересечения границы, устыдившись своего невольного номинального участия в бесстыдных аферах.

Помимо перечисленных имен через нее активно реализовывалась «графика Лебедева», выполненная по трафаретам и состаренная в какой-то плохо отрегулированной муфельной печке. Этого Лебедева в товарных количествах до сих пор продают на мелких европейских и американских аукционах. Опознать его очень просто по несколько «пережаренному» внешнему виду и чуть обугленным краям.

«Воспоминания» о художниках конвертировались в конфеты, рыбно-колбасные деликатесы, очень небольшие, буквально символические, деньги и восторженное поклонение. Такое случалось и случается сплошь и рядом до сих пор. Подозреваю, что некоторые из этих историй, будучи записанными въедливыми славистами, были напечатаны где-нибудь на Западе, а потом прочно вошли в соответствующий канон, где и «отлились в гранит» для будущих поколений.

Общеизвестно, что «Петербургские зимы» Георгия Иванова, «Портреты» Юрия Анненкова и «На берегах Невы» Ирины Одоевцевой весьма далеки от исторической правды. И что с того? Разве это меняет нашу искреннюю симпатию к этим замечательным авторам на презрительный скепсис? Ведь никакой «истории» как таковой не существует в природе, пока какой-нибудь чудак не запишет свою версию прошедших событий, чтобы оправдаться перед потомками, отомстить врагам или закрепить за собой кусок ничейной территории. Ясно, что его вариант прочтения прошлого как минимум субъективен, а как максимум в чем-то лжив. Но он не идет ни в какое сравнение с так называемым «научным» изложением, которое лживо во всем, от начала до конца, поскольку укладывает «живую жизнь» в прокрустово ложе выдуманной теории.

В общем, до выяснения столь деликатных тонкостей, как стоимость или, как говорили в то время, «цена вопроса», дело не дошло. Или мне это осталось неизвестным.

По дороге в город мы живо обсуждали все увиденное и услышанное, хотя с моей стороны употребление глагола «обсуждать» звучит несколько самонадеянно. Но у Соломона был такой «псевдосократический» способ выяснения истины с помощью «диалога с варваром». Чем менее образованным и искушенным оказывался собеседник, тем более он ему доверял в вопросах непосредственной оценки художественного произведения, да и некоторых деликатных жизненных ситуаций тоже. Это, разумеется, никак не исключало его весьма продуктивных контактов со специалистами и профессиональными искусствоведами. Скорее делало их диапазон максимально широким. Так он регулярно и подробно спрашивал своего внука, что тот думает о той или иной картине. Нет нужды говорить, что эти «дискуссии» с девятилетним мальчиком — в духе «Рассказов Вельзевула своему внуку» Гурджиева — помимо всего прочего, принесли ощутимую педагогическую пользу. Если мы что-то и помним хорошо, так это лишенные какого-либо морального содержания события раннего детства. И именно они, окрашенные любовью, доверием и страхом потери, а не вбиваемая палкой директивная педагогика последующих десятилетий, определяют нашу жизнь вплоть до самой смерти.

Кроме того, не лишним будет добавить, что я, разумеется, в мельчайших подробностях рассказал ему обо всех обстоятельствах моего первого знакомства с картиной и назвал фамилию предполагаемого автора — Джагупова.