Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

«Разве можно верить пустым словам балерины» — это стародавнее мнемоническое правило почти забыто в суетливом современном Петербурге. Относится оно, абстрагируясь от символических коннотаций, к перекличке улиц от Витебского вокзала до Техноложки — Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. В советское время фрондирующие граждане по своему вкусу иногда заменяли балерину на большевиков или блядей, что политически и полемически заостряло всю вербальную конструкцию, не делая ее, впрочем, ложной. Второе наименование местности — Семенцы — восходит к располагавшимся здесь некогда слободам лейб-гвардии Семеновского полка. Вот что пишет об этом видный петербургский историк-краевед С. Е. Глезеров: «В 70-80-х годах XIX века почти все деревянные постройки слободы были снесены, и район стал застраиваться многоэтажными доходными домами. К концу века „Семенцы“ превратились в гигантский притон, один из криминогенных центров Петербурга. Однако, в отличие от Сенной площади, здесь обитала „солидная“ публика — воровские „авторитеты“, рецидивисты, налетчики и „воры в законе“»[32]. Говорят, одно время по своему криминальному статусу Семенцы оттеснили на второй план даже печально знаменитую Лиговку. Они были своего рода Марьиной рощей по-питерски. Традиция эта продолжилась

и после революции — в годы НЭПа. Ведь именно здесь, в Семенцах, попал в засаду и был застрелен на пороге воровской «малины» знаменитый в ту пору налетчик Ленька Пантелеев. К началу 1930-х годов жесткими мерами властей район был очищен от «антисоциального элемента» и заселен «пролетариями».

Несмотря на принудительный трансфер коренного населения, genius loci Семенцов, как видно, во многом остался прежним, давая повод, вслед за Ключевским, задуматься о географической предопределенности человеческого поведения.

Итак, где-то в запутанных каменных дебрях этого скучноватого лабиринта, почти лишенного зелени и каких-либо архитектурных достопамятностей, в начале 1990-х годов мой добрый знакомый, которого проще всего было бы описать как толкового самородного художника, всеядного коллекционера — «блошника» и «холодного» (т. е. не имеющего никакой официальной точки приложения своих усилий вроде галереи или магазина) торговца всякой антикварной всячиной, показывал мне целую связку (кипу, груду) холстов неизвестного художника первой половины ХХ века.

Люди подобного рода — автодидакты, влюбленные в свое увлекательное и авантюрное занятие — то ли отрешенные от мира сталкеры, то ли увлеченные золотоискатели, то ли матросы с затонувших кораблей, а иногда и жестокие пираты, безжалостно топившие конкурентов, — зачастую разбирались в объектах своей любви значительно лучше иных патентованных специалистов, «учившихся забесплатно». Они, в отличие от дипломированных искусствоведов, были вынуждены платить за свои ошибки из собственного кармана. И порой платить очень дорого. И иногда не только деньгами.

Мы пьем бесконечный «купеческий» чай, приближающийся по крепости к облегченному «чифиру», болтаем о том о сем и одновременно смотрим расставленные вдоль стены разнообразные картинки. Дома такого рода, как правило, изобилуют трудно сочетаемыми предметами, представляя собой нечто среднее между музейным запасником, лавкой старьевщика и складом утильсырья. Расколотая пополам нефритовая ваза работы Фаберже, колесо от проданного четыре года назад автомобиля, сорок сороков всевозможных рам, рамищ и рамочек, и сотни всевозможных однообразных картин, нивелирующих своей избыточностью само представление об искусстве как о чем-то неповторимом и уникальном. Глаза разбегаются в разные стороны и моментально «замыливаются» от избытка противоречивой визуальной информации, лишая вещи индивидуальности, создавая эффект галдящей назойливой толпы. Но в том, давнишнем, случае все было не совсем так. В толпе была отчетливая доминанта.

Яркие, профессиональные, «мастеровитые» работы в основном без подписей и опознавательных знаков… Разве что на обороте непонятные письмена: «райфо окт. р-на», свидетельствующие о прохождении через неведомые государственные бюрократические барьеры, таинственные номера, даты и невообразимо копеечные цены с учетом тогдашней инфляции. В основном там были пейзажи, несколько натюрмортов и, кажется, портретов. Среди последних выделялся, буквально бросался в глаза образ сравнительно молодой, точнее моложавой, женщины с небольшой театральной сумочкой в чуть приподнятой немного манерным жестом левой руке. Из уважения к его яркой живописной особости он не стоял на грязноватом полу, а висел на стене, выторговав себе привилегию в виде личного гвоздя. От более скромных сестер и братьев его отделяло и наличие примитивной узкой рамы, скорее обноски, свидетельствовавшей о своеобычном к нему уважении.