Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Отклики были самыми трогательными и положительными, хотя пресса иногда и затрагивала болезненные темы. Так, радиостанция Voice of Russia озаглавила свой материал следующим образом: «The first retrospective of work by Kazimir Malevich opened at the Tate Modern in London earlier this month — provoking a row about the provenance of some of his work»[70].

Впрочем, в этой публикации речь шла скорее об общих впечатлениях о ситуации с подделками русского авангарда и о необходимости создания международного экспертного совета — чего-то вроде ООН для искусства, — чем о конкретных картинах. И опять мы долго смотрели друг другу в глаза, упиваясь общим потаенным знанием и — а почему нет — взаимной симпатией. Я ни в коем случае не мог быть ей судьей. Скорее наблюдателем, преданным доброхотом и со-узником, испытывающим искреннюю симпатию, переходящую в восхищение. Возможно, она даже просила помочь ей выбраться из деликатного положения, чреватого ужасными репутационными последствиями для многих людей и учреждений. А может быть, ей просто невыносимо хотелось домой.

Третья встреча — в Москве, — как и установлено законами жанра, была роковой. Я совершенно не планировал с ней пикироваться, вступать в какие-то психологические контры и утомительную своей бессмысленностью телепатическую полемику. Но обстоятельства моей собственной жизни, претенциозный каталог московской экспозиции, а также газетные статьи настроили меня на бескомпромиссно воинственный лад. Кроме того, именно в Москве, также глядя на буддистскую полуулыбку Елизаветы Яковлевой, я впервые отчетливо и с некоторым затаенным ужасом подумал о совершенно выкинутой мной из памяти, совести и сознания Марии Джагуповой, предположительно и написавшей этот портрет. До этой минуты Джагупова была лишь мертвым сочетанием букв, слов и дат в мало востребованных справочниках и каталогах. У нее не было ни лица, ни тела. Очеловечить и персонализировать ее, посмотреть в глаза, подать руку, ощутить телесное тепло и задать простой вопрос просто не приходило мне в голову.

Впервые я увидел ее фотографию только в середине 2018 года. До этого момента у нее не было даже внятного облика. Не встретившись с человеком лицом к лицу, пускай в форме черно-белого паспортного снимка, легко нафантазировать о нем всякое. В том числе и совсем дурное.

Пока картина просто висела в иностранном доме незнакомого человека, числясь в сугубо профессиональных справочниках работой Малевича, конфликт тлел вялым торфяным пожаром где-то глубоко под землей. Но оказавшись на столичных стогнах и подмостках под светом прожекторов и в центре активного журналистского внимания, она предсказуемо разбудила старые сомнения и никому пока еще непонятные стихии. Я буквально кожей, физически ощутил идущие от нее флюиды тревоги, возмущения и жестокой обиды. Забегая вперед, скажу, что многие люди чувствовали этот трагедийный энергетический жар, не ставя под вопрос авторство Малевича — с какой это стати? — а просто воспринимая сквозящее от полотна явное неблагополучие.

Об этом говорил мне в телефонном разговоре, правда обозначая свои чувства иначе, проницательный голландский реставратор доктор Милко ден Леев (Milko Den Leeuw). А директор Национальной портретной галереи в Лондоне доктор Николас Куллинан (Nicholas Cullinan), возможно интерпретируя этот внутренний конфликт через восприятие цвета, писал об исследуемой работе:

In this poignant painting we come full circle from the Black Square, from color being sublimated in order to heighten the dramatic impact of the birth of suprematism, to color being one of the few ways in which Malevich could tacitly allude to the innovations he had pioneered and that were now themselves suppressed[71].

Эта пронзительная картина замыкает круг, идущий от «Черного квадрата», от сублимации цвета, подчеркивающего взрывной эффект рождения супрематизма, к цвету, который Малевич использует как один из немногих способов, исподволь отсылающих к нововведениям, автором которых он являлся и которые в этой работе сами себя преодолевают (перевод мой. — А. В.).

Господи, что же происходит вокруг?! Как такое вообще может быть?! Ведь это, скорее всего, картина совершенно другого художника. Ее символика, ее удивительная эмоциональная наполненность свидетельствуют о неизвестных нам глубоких и неоднозначных отношениях между этими всеми позабытыми женщинами — maybe not in the Biblical sense.