Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Иногда приходит уверенность, что едва ли не все главные поэтические открытия Игорь Меламед совершил до 1983 года, ну, может быть, до 1985-го, не позже. Это не значит, что потом не было важных жизненных впечатлений, творческих высот, запоминающихся (порою – почти совершенных) стихотворений. И все же для Игоря очень многое выковывалось, закладывалось, рождалось в его юной жизни в юго-западном углу Украины, в центре Европы. Угол и центр – определения не случайные, сколь бы они ни противоречили друг другу на первый взгляд. Ведь и в самом деле, географический центр континента приходится на регион со странной и противоречивой судьбой. Эти вечно провинциальные земли на стыке культур и границ столетиями отходили от одного государства к другому и обратно, утрачивали самобытность и обретали новую, предопределяли судьбы очень разных художников – от Ивана Франко до Пауля Целана и Энди Уорхола.

Львовский период жизни Игоря Меламеда остался в наших воспоминаниях о его нечастых устных рассказах, в стихах. Вот фотографически точная зарисовка, мгновенный снимок размеренного быта семьи, живущей в тесной квартире на улице с нелепым названием Папоротная в привокзальном районе Левандовка:

Я – мальчик маленький у зимних окон.
Соседи в валенках в снегу глубоком.

Замок дыханием отогревая,

отец у белого стоит сарая.

И куры белые в снегу упорно

клюют незримые мне сверху зерна.

А в доме печь полна теплом и светом.

Заслонка звонкая играет с ветром.

Все было так всегда и будет завтра.

Отец на кухне мне готовит завтрак.

Рукой с прожилкою голубою

хрустит яичною скорлупою…

Отец поэта, работник типографии, однажды пострадавший за ошибочно напечатанную хлебную карточку, навсегда осторожный, заранее встревоженный всеми возможными напастями, которые вполне могли угрожать сыновьям – Игорю и старшему, Анатолию. Памяти отца и матери посвящены несколько теперь уже классических стихотворений, которые с полузвука узнаются всеми, кто знает и любит поэзию Игоря Меламеда.

…Не плачь, не мучайся – ведь эта ночь пуста.
Но жить научимся мы с чистого листа.

Во сне безоблачном, в беспамятстве, отец,

трехлетним мальчиком я стану наконец.

В блаженном сне еще не смыслю ничего.

Мне вяжут варежки из шарфа твоего.

И мы с тобою коротаем карантин

в одной из длительных, медлительных ангин…

(«Болезнь отца», 1983)

Лицо мамы Игоря невозможно забыть: она внимательным, настороженным, испытующим взглядом смотрела прямо в глаза всякому приведенному сыном в дом человеку – нет ли опасности, не угрожает ли его приход миру и покою семьи, как неоднократно случалось с другими еврейскими семьями прежде, в досоветские еще времена, когда на улицах древнего Львова сильнее, чем другие наречия, начинал слышаться то польский язык, то немецкий, потом русский, украинский…

В этой сказке, в ее тридевятом моцарстве,
позабыв о своем непробудном мытарстве,

моя бедная мама идет молодою,

и сидят мотыльки у нее на ладони.

Ты куда их несешь, моя бедная мама?

Ты сейчас пропадешь за наплывом тумана…

(1982)

Провинциальность и замкнутость жизни на бывших и настоящих приграничных задворках нескольких империй парадоксально сочеталась с причастностью к биению крепкого пульса европейского искусства во всех его изводах и направлениях. Звучали записанные на купленных с рук у проезжих интуристов свежих пластинках аккорды музыки «Битлз», через легально продававшуюся в киосках польскую прессу доходили новости об Анджее Вайде и Станиславе Леме, Ежи Гротовском и Кшиштофе Пендерецком, Жан-Поле Сартре и Оливье Мессиане. Набирала популярность новая украинская музыка – «Червона рута» и другие песни Владимира Ивасюка, позже трагически погибшего. С русской поэзией дело обстояло предсказуемо: золотая классика девятнадцатого века, суженный до подцензурной ортодоксии век Серебряный, из более современного – Пастернак, Вознесенский, Тарковский, Левитанский, Окуджава.