Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Даже и говорить лишний раз не стоит, что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует. Особенно – критики «рецензионной»: слишком многое зависит от прагматики и политики издания, для которого рецензия пишется. Добротный и почтенный толстый журнал, интеллектуальный еженедельник, глянцевый ежемесячник, приложение-дайджест к популярной газете, рекламное обозрение культурных событий, наконец сетевой обзор – в каждом случае задаются совершенно разные параметры рецензионного сочинения. Миниатюрная аннотация в половину старой машинописной странички, хлесткая рекламная информашка с цитатами-выжимками, наконец взвешенный академичный разбор с осторожными оценками – все это, как ни странно, рецензии.

Новации последних лет раскололи единый язык рецензии (или, если угодно, рецензионный дискурс) на множество замкнутых говоров и диалектов; однако как же все-таки хочется иногда думать, что правила игры предопределены не только «форматом» газеты, журнала или сайта, но и самой книгой! Чтобы, приступая к чтению рецензии, читатель (как в пору старых добрых русских журналов позапрошлого века) мог понадеяться, что критик будет разгадывать загадку, «на что похожа книга», а не отвечать на заранее предрешенный вопрос, стоит ли брать книгу в руки читателю «Афиши» или «Итогов» (пардон, «Еженедельного журнала»)!

«На кого похож слон?» – спрашивали друг друга слепцы из знаменитой восточной притчи. Их экзальтированные попытки вывести дефиницию толстокожего великана с хоботом и бивнями были причудливы, но притягательны – поскольку непредсказуемы. Критик при всех условиях должен сохранять мужество самоумаления, держать при себе хоть маленькую толику высокой слепоты, которая препятствует заданности и заведомой прозрачности мнений и оценок. Иначе – в отсутствие слепоты этой самой – получаются какие-нибудь курицынские сетевые «уикли», полные брюзгливых и однообразных эскапад. Хоть и пишутся тут литеры «ы» после шипящих – все равно скука смертная, все известно заранее: литературы нет потому, что мне она надоела, такова-то жызнь, мужыки!

Сочинение Василия Голованова как раз принадлежит к тому счастливому разряду книг, о которых нельзя написать просто так, с разбегу, в координатах обычной рецензии. Книга прямо-таки провоцирует на «критику нон-фикшн», без занудных академических оговорок в обход прямых оценок, однако и без эмфатических надрывов, демонстрирующих эти оценки слишком явно. Книга и сама-то «нонфикционна»: некий неспокойный душою человек в поисках себя самого вдруг едет куда-то далеко на север, на неведомый остров Колгуев, почти правильным эллипсом вписанный на карте в просторы рокового Баренцева моря. И человек, сам себя называющий Беглецом, бесхитростно записывает подробности поездки, ночевку в выстуженном номере нарьянмарской гостиницы, свои страдания от гайморита; вспоминает, как накануне отъезда, под утро, любимая прильнула к нему под одеялом – спина к спине, отдавая тепло… Записчик ежеминутных впечатлений не забывает упомянуть о жителе северного, очень северного города, только что приколотившем к стенке сарая во дворе длинный шест с новеньким скворечником. На свой недоуменный вопрос Беглец слышит ответ совершенно спокойный и недвусмысленный: «Нет, скворцы сюда никогда не прилетают». Этот диалог никак не комментируется, но ясно же, что вывешивание скворечника в отсутствие птиц – вовсе не безумие, а, напротив, акция осмысленная и даже многосмысленная, если угодно, ритуальная. Помните, как одинокие насельники дальней космической станции из «Соляриса» Лема – Тарковского прикрепляли к кондиционеру шелестящие бумажные лоскутья, напоминающие о земном ветре? Порывистый и чудной побег из объятий любимой на далекий северный остров – для автора такое же действо, попытка выстроить собственные контуры новой реальности в отсутствие прямой выгоды и даже – какой бы то ни было прагматики. Отсюда, кстати, в названии книги «…оправдание бессмысленных путешествий».

Вот что написал Георгий Иванов в прозаической поэме «Распад атома»: «Сердце перестает биться. Легкие отказываются дышать. Мука, похожая на восхищение. Все нереально, кроме нереального. Все бессмысленно, кроме бессмыслицы». Лучше не скажешь: это и есть изначальная эмоция, породившая пеструю книгу Василия Голованова. Не какого-нибудь там условно-литературного «Беглеца», но живого человека, в девяностые годы несколько раз все бросавшего и ехавшего (плывшего, летевшего) на остров Колгуев – прочь от самого себя, однако, как всякий раз оказывалось, – все-таки к самому себе, подлинному и вечно ускользающему.