Рабыня

После встречи с Гаррисоном в тот день Лина почувствовала себя как будто очищенной, легкой и уверенной в себе. Именно это, думала она, ей и нужно: одеяло сброшено, занавес снят. Произошло что-то правдивое и необходимое, и теперь она ходила по коридорам «Клифтона», ехала на лифтах «Клифтона», поддерживала немудреную болтовню с Мередит у общей копировальной машины, поручала Шерри забронировать гостиницу в Ричмонде с ощущением простой решимости и ясной цели. Женщина, которая все это проделывала, казалась упрощенной версией прежней Лины. Исправленной и отредактированной.

И именно эта Лина с нетерпением ждала сегодняшнего вечера, открытия выставки Оскара «Портреты Грейс». Ее страхи и подозрения отступили, и у нее осталось только желание увидеть картины и покончить с этим. Ложь Оскара о Мари, эти случайные, бессмысленные заметки, написанные матерью, запутали мысли, смутили и расстроили Лину. Портреты Грейс были не более чем красками, холстом, деревом. И все. Никакой магии, никакой тайны. Ее отец был художником, и он черпал вдохновение в своей жизни, как и все художники. «Я хочу рассказать тебе кое-что о маме», – сказал Оскар в ту ночь в студии, и теперь Лина чувствовала, что может смотреть на его работы спокойно, с достойной выдержкой. Того, что она испытала дома, впервые увидев портрет «Хватит» и эти первые наброски Грейс, больше не произойдет. В этом Лина была уверена.

Люди теснились на тротуаре у галереи Натали и пытались заглянуть в окна. В руках у них были бумажные тарелочки с кусочками сыра и салями, бокалы с вином, сигареты. Торжество шло уже час, и настроение было праздничным, а голоса – громкими и беспечными. Лина вошла, прижимая сумку к боку, и пробилась сквозь толпу. Люди нависали над ней, на высоких каблуках, в приподнятом настроении.

Увидев первую картину, Лина похолодела; в животе екнуло, ноги подогнулись, ее новая решимость дрогнула. Это была не та картина, которую Оскар показал ей. Это была Грейс, обнаженная до пояса. Красивые груди, темные соски, волосы, спадающие на плечи, рот приоткрыт. Лина отвела взгляд.

Ее взгляд упал на триптих, и на каждой створке Грейс казалась другой женщиной. От этой картины Лина не отвернулась. На левой створке Грейс смотрела прямо, она была реалистично изображена в простом голубом платье, юбка едва доходила до колен, лицо равнодушное и сосредоточенное, руки свободно свисали по бокам. На правой – та же Грейс, но ее рот был широко открыт, шире, чем обычно открывают рот, глаза большие и дикие, как будто она пыталась пожрать все перед собой. На самой большой центральной панели Грейс была изображена в профиль, заполнивший все пространство – всего лишь половина носа, часть жестоко изогнутой губы и один черный глаз, как будто пойманный в ловушку и разъяренный.

«Я пытаюсь кое-что объяснить. Сказать правду», – говорил Оскар, и Лина с отрешенным сомнением спросила себя, что за правда здесь представлена. Она подумала о собственных воспоминаниях, Грейс расплывчатая и улыбающаяся, пахнущая перцем и сахаром. Мелодия, которую она напевала в моменты ленивой тишины. Игрушечный поезд в пухлой руке. Чувство довольства, мягкого и полного, тепло, которое обвивало Лину, пеленало ее руки, накрывало пальцы ног.

А тут эта злая женщина с настороженным взглядом. Лина понимала, что именно эта женщина (эти женщины) написала записи, которые она нашла в студии Оскара:

В чем смысл? Кто свободен?

О. не понимает, не может.

Все не так, как я вижу.

К ней приближался новый образ матери, не такой, в какой Лина всегда верила, и Лина не пыталась уклониться. Она посмотрела в глаза этой загнанной женщины, с белками, покрытыми тонкой красной паутиной сосудов. Как могла эта новая мать найти время для рисования? Как жена Оскара Спэрроу могла выкроить место для себя? Что нужно Грейс?

Сквозь шум прорвался голос Оскара, и Лина увидела его в углу, спиной к стене, в окружении толпы поклонников. На нем был гладкий черный пиджак поверх белой футболки и темно-синие джинсы, борода аккуратно подстрижена, волосы блестели от какого-то геля. Он производил впечатление светской уверенности и раскованности. Справа от него стояла Натали, ее светлые волосы были высоко зачесаны, несколько выбившихся локонов падали на плечи. На ней было серебристое платье, сверкавшее, открывавшее ее стройные ноги. Глаза и лицо, казалось, тоже искрились в результате некоторого косметического волшебства. Рука Натали легла на плечо Оскара, он наклонился к ней и быстро, небрежно прижал губы к голой коже ее шеи.