Рабыня

Лина поймала взгляд Оскара через всю комнату, и он моментальным плавным движением отошел от Натали. Он начал двигаться к Лине, но на каждом шагу его останавливали доброжелатели, друзья и, наконец, критик в очках. С ним Оскар задержался и начал серьезно что-то говорить, размахивая руками, время от времени извиняясь и глядя на Лину. Она увидела, как рука Оскара поднялась и провела пальцем в воздухе по линии щеки Грейс, нарисованной на холсте, и этот жест был холодным и аналитическим, не имевшим ничего общего с Грейс, женщиной, которую он стремился увековечить, женщиной, которую он любил.

Лина отвернулась и вслепую шагнула в глубь галереи, не зная, куда она идет или что хочет увидеть. Она остановилась и подняла глаза. На стене перед ней висела большая, яркая картина маслом, с почти гротескными округленными фигурами. Женщина, изображенная со спины: стройные ноги, длинные темные волосы, платье, облегающее мягкие округлости тела – спина Грейс. Она стояла на старомодной сцене, над ней – свернутый полог, по краям картины рябил длинный темно-красный занавес. По обе стороны от женщины, тоже на сцене, сидели два гротескно округлых младенца, каждый крупнее женщины, каждый с мужским лицом: одно – с темными густыми бровями, другое – с пробивающейся щетиной, и оба покрыты складками жира и морщинами. И эти двое переросших детей взывали и тянулись к женщине, которая не обращала на них внимания.

Был ли один из этих детей Оскаром? Щетина, ясные, голубые, утонувшие в складках кожи глаза. Он пытался ухватить Грейс с выражением эгоистичного голода, хищно и жадно. И именно эта ужасная картина, в конце концов, уничтожила решимость Лины отнестись к новой Грейс спокойно и разумно. Вспышки гнева, которые Лина испытывала в детстве, теперь возвращались во всей красе. Почему все эти годы Оскар скрывал Грейс? Что случилось?

Опустив голову, Лина протолкнулась сквозь толпу и вышла за дверь галереи, возвращаясь на улицы, по которым она шла менее часа назад. В воздухе пахло сигаретами, мусором и вином, и живот Лины сжался в тугой узел, мешавший дышать.

В двух кварталах от метро ей показалось, что кто-то зовет ее по имени, но она не обернулась, и вдруг на ее плечо легла рука.

– Каролина Спэрроу?

Она обернулась. Это был критик, Портер Скейлз, тот, кто много лет назад написал об Оскаре резко отрицательный отзыв, тот, кто открывал своей лекцией выставку «Искусство и искусственность». Лина узнала его густые седые волосы, оплаченный круглогодичный загар, глубокую ямочку на подбородке.

– Каролина Спэрроу? – снова спросил Портер, пытаясь отдышаться, как будто он бежал. – Вы дочь Грейс Спэрроу?

– Да, – ответила Лина, удивленная, что ее так назвали. Она всегда была дочерью Оскара Спэрроу.

– Я так и думал. Вы очень похожи на нее. Меня зовут Портер, Портер Скейлз. Я хорошо знал вашу мать. Я восхищался ее искусством.

Лина оглядела его брюки, безупречную белую рубашку с открытым воротом, черный шнурок на шее, на котором висел маленький, изящно вырезанный кусок слоновой или чьей-то еще кости.

– Я знаю, кто вы, – кивнула Лина.

– Позвольте угостить вас кофе, – сказал Портер. – Или чем-нибудь покрепче.

Лина колебалась. Ее сердце все еще пульсировало сердитым адреналином, но остальная часть ее чувствовала себя израненной и уставшей, а одиночество могло только усилить это состояние. Рано утром она летит в Ричмонд, но до этого еще много часов. Лина кивнула.

– Покрепче, – сказала она.

Вслед за Портером она вошла в оказавшийся неподалеку небольшой ресторан с высокими потолками, почти пустой и освещенный мерцающими свечами-колоннами, стоявшими прямо на голых деревянных столах. Они заказали коктейли – ей «отвертку» с водкой, ему – «грязный мартини».

– Как вам выставка? – спросил Портер, ловко смахивая оливку с зубочистки в рот.

– Кошмар, – сказала Лина, удивляясь силе собственного голоса. – А вам?