Ради усмирения страстей

В последние годы Гита не раз и не два переходила на другую сторону улицы, лишь бы не столкнуться с Берлом, спешила на женскую половину или выходила в боковую дверь, чтобы не встретиться с ним в шуле. Так что это не первая их встреча после разлуки, но, когда он спустился по этим же трем ступенькам, ее единственный любовник, муж и мучитель, она поняла, что не перемолвилась с ним и словом с тех пор, как ушла.

Он постарел. В бороде седина, щеки обвисли. И еще синяки. Она заметила кроваво-красное пятно чуть ниже бороды и жутковатую, идеально ровную ссадину на кончике носа.

– Я пришел спросить тебя, – сказал он отстраненно, как будто диктовал послание, которое эта вот Гита передаст его жене, – действительно ли ты подаришь мне ребенка.

Гита прикусила губу, потупилась. Отвратное начало.

– Нет, не так, – сказала Гита. – Я скажу, что ты хочешь услышать, а ты вернешь мне то, что осталось от моей жизни.

– Я ведь имею право поинтересоваться, нет? Притом что мне почти во всем отказано, неужели я и спросить не могу? – Он вдруг погрустнел. Она это заметила. Поразительно. Как часто преступления, подумала Гита, порождают лишь жертв, и каждый считает себя пострадавшим.

Официантка положила на стол салфетку, поставила перед Гитой бокал.

– Ты так низко пала, что ешь в трефной[73] гостинице. Значит, прелюбодеяние не единственный твой грех?

– Это всего лишь напиток, Берл, и я его пока даже не пробовала. А что я делаю – не твоя забота. Мне нужно от тебя только одно.

– И мне от тебя нужно только одно. Чтобы ты примерно выполняла обязанности жены. – Тон его не изменился, но старческая, дряблая кожа натянулась, гнев – можно подумать, у него какой-то орган прорвало – прихлынул к щекам, малиновому языку, растекся по прожилкам на носу. – Все, что мне нужно. Чтобы мое имя продолжало жить.

– Напрасная трата сил, Берл. Ты услышишь, как я это скажу, а потом дашь мне развод. Ладно? Как ты и обещал Либману.

Берл фыркнул.

– Чего стоит слово, которое я дал Либману, притом что он меня бьет и унижает, и вдобавок, говорят, отец твоего приблудыша – он!

– Что это значит, Берл? Мы так не договаривались.

– И я не договаривался доживать дни в бесчестье из-за тебя. Я уже хотел было дать тебе развод, если хочешь знать. Обдумал все как следует, поговорил с моим ребе и буквально уже согласился пойти тебе навстречу, когда меня втащили в машину. И потом, даже когда эти нацисты гонялись за мной, я решил, что пора уступить. И тут – на тебе – Либман говорит мне, что ты беременна.

Как же хорошо он изучил ее, знает, как рвать ей душу, и это не мирная магия электроиглы Лили, он рвет все ее естество, грубо, в клочья.

– Так, значит, ты не собирался мне ничего давать, – сказала она. – Такую, значит, придумал пытку.

– Опозорила меня, выставила на посмешище перед всей общиной и еще говоришь о пытках?! Зачем шлюхе развод, если она и без того продает себя?

Гите стало страшно. Новая реальность была не лучше ее ночных кошмаров. Предполагалось, что все наладится. Как-нибудь, когда-нибудь ее жизнь, предполагалось, изменится к лучшему. Она схватила Берла за рукав, притянула к себе.

– Нет никакого ребенка, – сказала она. – Я пошутила. Я была верна тебе все эти годы. – Гита силилась улыбнуться, но на глаза навернулись слезы. – Теперь ты должен, – и она заплакала, – должен, – и уже кричала во весь голос, – должен дать мне развод, прежде чем я умру.

– Я пришел, только чтобы узнать правду, – сказал он. И с этими словами встал, стряхнул с рукава ее руку и в один шаг перемахнул те три ступеньки.

Гита стояла и смотрела, как Берл проходит через дверь-вертушку, как на его месте из двери появляется красивый молодой человек.

Она попыталась представить пронзительный визг тормозов, и как машина наезжает и давит, а бомбила бежит и скрывается в ночи. Гита могла бы позвонить Лили из телефона-автомата, и к утру все было бы кончено. Могла бы проснуться, зная, что его больше нет, и с жаром помолиться. Потому что она могла бы с этим жить, могла бы жить с убийством на совести.

Гита открыла бумажник и покачала головой.

Как близок он был к этому, ее Берл. Вся его жизнь, можно сказать, смертельный трюк, испытание ее смелости.

Думала она и о Либмане – тот говорил, что понимает ее, сочувствует и страдает вместе с ней. Даже если она станет все отрицать, даже когда никакого ребенка не будет, слухов не миновать. В Ройял-Хиллз найдут, как это объяснить: приемная семья, выкидыш, волосатый карлик, которого по слабости здоровья держат взаперти. Ну и пусть. Не может она его жалеть. Плевать ей на него.