Radical (СИ)

Он больше не майор, не солдат, раздающий команды и сам слепо исполняющий волю повелителя. Он больше не может служить так, как раньше. Приказ вызвать Тэйта и забронировать самолет будет последним из всех приказов, которые он получал от Конрада. Да, он выполнит его. Потому что слишком привык к дисциплине, к суровой муштре, к подавлению инстинктов, когда желание командира – твое желание и закон, и своих собственных желаний просто нет. И быть не может. Он прожил в этом режиме почти двадцать пять лет. Ему даже нравилось... или он думал, что ему нравится, по причине отсутствия чего-либо другого. Отсутствия сравнений... отсутствия выбора, да, именно так. И сейчас, в разладе с самим собой, допустив еретические мысли, допустив тот, самый первый протест, он теряет свое звание и значимость всех прошлых заслуг, он разжаловал себя, он... всего лишь человек, которому безумно страшно. Не за фельдмаршала, оставленного на произвол судьбы в самом сердце вражеского лагеря, не за военачальника, которого потеряет США, и за которого он нес ответственность, как адъютант. И даже не за друга, вознесенного до ранга божества своим положением в обществе, который мог позволить себе многое, а он – почти ничего. И не армия его сейчас волнует, не купол, не инженер и не дымящаяся в пожаре Сандре Льюна. Пусть пропадают пропадом, и лунная раса, и раса проклятых упырей.

О мужчине он сейчас думает, о мужчине... что был рядом всю жизнь, почти с пеленок. О глазах, холодных, ясных, голубых... чей взгляд выворачивает, выставляя напоказ внутренности, оголяет и скручивает каждый нерв, раздевает до костей, сдирая плоть с особым бездушным тщанием и наслаждением. Но в миг того постыдного откровения глаза фельдмаршала были закрыты. Зато открылось всё остальное. И извивающийся на мускулистом теле бледный сосунок лишь подчеркнул неиспорченную временем и наркотиками красоту. Ему плохо, нереально плохо. Превосходство этого человека во всем. Острый ум, мертвая хватка, несокрушимый дух, за который еще как-то держится слабое здоровье, скорость реакции, расчетливость и дальновидность... да что там, даже проявления небрежности и диктаторства у Фрэнсиса королевские. И каждый жест, взмах рукой, кивок, голос, походка... долго, очень долго он не замечал последнюю великолепную составляющую. Тело.

Ксавьер заставил смотреть и думать. И делать выводы. А потом – раскаиваться и еще раз делать сильно запоздалые выводы... и хоронить любую надежду. И выходить из игры. Прочь, куда глаза глядят, подальше от соблазна. Ужасного, греховного соблазна.

«Фрэнк, в мире, в котором мы живем, Господь сошел с ума. Потому что я хочу тебя. И я не хочу спрашивать, где я был раньше, потому что с сарказмом рассмеюсь самому себе в лицо. И где я был раньше, когда ты гробил себя алкоголем и героином, посадив печень и почки, а я носил и носил тебе яды, послушно, как настоящий тупорылый солдат, выполняя твой приказ. И я колол тебе астрономические дозы, прямо сквозь рукав, иногда, когда не хватало времени на нормальную инъекцию... И мотался в госпиталь, во время кризов и передозировок, ты орал песни или трахал медсестер, или пил спирт из мензурок, а в локтях уже торчали новые шприцы, а я тащил тебя в машину, заталкивая кое-как, и отвозил домой... и раздевал! И ничего, ничего, черт возьми, не замечал! А раз, я помню, еще на первом курсе университета, ты подкрался ко мне в душевой, после выигранного матча по футболу, и обнял за плечи. А твои тогдашние длинные волосы под напором воды из душа заструились по моей спине... ты что-то хотел, ты определенно собирался мне что-то предложить... но так и не собрался. Прошептал на ухо, как рад этой победе, первой и единственной за всю историю альма-матер, и отошел. А я, как дубина неотесанная, я...

Боже, ты ведь знал. Знал, какой я, что я не соглашусь ни при каких обстоятельствах, и что наша дружба кончится, едва начавшись. А ты всегда был умен, ты сдержался, передумал. О, ты немного ведь потерял, ты нашел себе потом чертову дюжину партнеров, развлечения на полчаса или на ночь, или и то, и другое. А я охранял твои оргии, оставаясь равнодушным, всегда, как дубовый чурбан. Что ж, я был им, и я ни капли не изменился. И мое сегодняшнее отступничество ничего не доказывает. По крайней мере, до тех пор, пока мой танк не продерется сквозь заросли обратно к штабу, и я не увижу твои вожделенные глаза с ноткой слабого, почти притворного интереса ко мне. Фрэнсис, я не должен теперь... подходить к тебе слишком близко».

*

- И ты совсем не злишься, – протягиваю я полувопросительно, без труда превращая голос в музыку, и целую Фрэнка в левый висок. Его волосы с этой стороны выстрижены почти под ноль (не устаю задумываться о его ассиметричной прическе), под кожей пульсируют горячие сосуды, я чувствую ее температуру губами, когда перемещаюсь выше и глубоко вдыхаю смешанный запах лака для фиксации и сигарет.