Радин

Закатное солнце плавало в зеркальной пластине, в синей прохладной глубине. Радин вышел на галерею, посмотрел на себя в огромное стекло и увидел, что соседка в халатике смотрит туда же, облокотившись на перила. Эту женщину он раньше не видел, их разделяла перегородка из бамбуковых стеблей, плотно обвитая восковым плющом.

– Эта стройка надолго, – послышалось из-за плюща. – Шумно будет!

– И вид на церковь испортят, – сказал Радин, привычно чувствуя себя виноватым.

Его принимали за соседа, который намерен жить здесь долго и, возможно, однажды развесить детские вещи на сушилке. А он был случайным прохожим, aventureiro, что переводится с языка этой страны как путешественник или – как проходимец.

Вернувшись в квартиру и набрав в ванну воды, он подлил туда кипятку из чайника, бросил кусок мыла и забрался в еле теплую желтоватую пену. От воды пахло подземельем, он положил голову на фаянсовый край и закрыл глаза.

Кажется, у Этвуд я прочел, что мужчина может написать роман без единого женского персонажа, если не считать квартирной хозяйки или лошади. Но никто не может написать детективный роман без преступника. Я должен отыскать убийцу, увидеть Понти и написать финал истории. Иначе получится молоток без мастера, самая ненавистная в музыке вещь, сорок минут ксилофоновых кубиков.

Радин выбрался из ванны, вынул пробку и вдруг понял, что, наливая воду, забыл надеть наушники. Он склонился над широким отверстием, куда с тяжелым уханьем уходила вода, и некоторое время прислушивался к себе, но в горле не першило, и лоб не холодел.

Свежих полотенец в комоде не было, осталась только стопка кухонных, расшитых португальскими петухами. Где-то он читал, что такой петух закукарекал, чтобы спасти невинно обвиненного юношу, хотя был уже зажарен и лежал на блюде в доме судьи.

Он решил попросить у Сантос жетон для стирки и спустился на первый этаж. Консьержки в чуланчике не оказалось, маленький телевизор был выключен, и Радин вспомнил, что он сломался еще на выходных. Он нащупал в кармане скомканную десятку, открыл парадную дверь и вышел на темную улицу. Теплый ветер подул ему в лицо, в нем были запах водорослей, немного бензина и что-то еще, странным образом похожее на одеколон «Красная Москва».

Из окон рюмочной донеслись обрывки музыки, кто-то хрипло подпевал, спускаясь по ступенькам крыльца, и Радин остановился с надеждой. Что-то местное, металлическое – «Moonspell»? Нет, бесполезно, пустой звук, вроде стука при отпускании клавиши. Когда ему было лет десять, мать вызвала настройщика, тот сказал, что клавиша стучит, потому что моль съела подушечку, и спросил, нет ли у них валенка или фетровой шляпы, чтобы вырезать новую.

Теперь в этой истории мерцает логика, клавиша не стучит, педаль не скрипит, молоток в капсюле не болтается. Осталось задать несколько вопросов, услышать одно признание, и я смогу написать в алжирском гроссбухе: DICTUM FACTUM.

* * *

Голубую тетрадь он украл у каталонца, просто не смог удержаться. Она лежала на столе, новенькая, с замшевой обложкой, справа от нее стояла электрическая точилка величиной с кулак. Каталонец вышел за водой, потому что в графине она кончилась, остались только лимонные дольки на дне.

Радин сразу встал с кушетки и босиком подошел к столу. Он знал, что в этом районе воду из-под крана не пьют, значит, доктор спустится на первый этаж, где стоит бочка «Água Castello». Записную книжку каталонец унес с собой, на столе лежали только замшевая тетрадь и смятая бумажка, бумажку Радин развернул и прочел.

«Поговорить с Соузой о хаосе / пусть отрастит слух, что слышит движение пыли, зрение, различающее демонов между слоями воздуха, и ноздри, способные учуять вспотевшего ангела / хахахахаос».

Радин позавидовал этому Соузе. С ним доктор о хаосе не разговаривал. Похоже, он считал русского пациента туповатым, и разубеждать его Радин не пытался.

В чужой стране ты неминуемо попадаешь в кокон подростковой немоты, даже если выучил все глаголы. Тебе не хватает тридцати тысяч ненужных слов. Ты упрощаешь, сглаживаешь, обедняешь, чтобы удержаться на плаву, сойти за своего, но твои собеседники никогда не узнают тебя, ваша беседа никогда не станет разговором равных, где цветет окольная речь, обиняки, экивоки, и каждый вопрос – испытание.

Радин еще раз прочел записку, вздохнул и быстро сунул тетрадь за пояс, прикрыв ее свитером. Потом он обошел комнату, чувствуя себя человеком, который вломился в чужой дом и теперь ищет сейф. На стенах кабинета было всего две картины, Радину пришлось подойти вплотную, чтобы разглядеть их как следует. На одной был пучок листьев артишока, а на второй – нераспустившийся лиловый бутон.

– Это Дельгадо, – сказал вернувшийся доктор, – купил его в давние времена, когда цены были приемлемые. Художник умер, и теперь такой артишок стоит как вся зеленная лавка целиком.

– Может, мои книги тоже полюбят, когда я умру, – сказал Радин, чувствуя, как украденная тетрадь согревает ему спину.