Радин

– Не полюбят, – сказал каталонец, усаживаясь за стол и делая пациенту знак отправляться на кушетку. – Люди уверены в том, что искусство должно заморозить и обезболить. Они бодро грызут сухарики, даже если в книге целое племя вымирает от оспы или чумы. А тут вы с вашим экзистенциальным сквозняком!

– Вы же ничего у меня не читали!

– Да мне и не надо. Записывайте лучше сны. В них больше утешения – как в площадной комедии больше жизни, чем в Шиллере.

– Писатель не должен никого утешать, – наставительно произнес Радин, вытягиваясь на жестком ложе. – Я хочу написать роман, похожий на сон, только на чужой сон, в который автор попадает по стечению обстоятельств. И там, в этом сне, все немного не так, но эти несовпадения не слишком заметны – ну, скажем, женщины красят волосы свеклой, а мужчины подводят брови сожженным миндалем. Так что автор не сразу понимает, в чем подвох.

– И все персонажи говорят об одном и том же событии, которое они видят по-разному? – Доктор щелкнул кнопкой настольной лампы.

– У вас небось полно историй такого рода, – зло сказал Радин, глядя на вспыхнувшего желтым резного журавля.

– Да уж поверьте. Взять хотя бы прошлую неделю! Одна пациентка была страшно взволнована, обнаружив в парке, где когда-то гуляла с покойным мужем, белые крестики на вязах. «Белый супрематический крест» – его любимая картина, сказала она, совершенно ясно, что муж зовет меня к себе. Я последую за ним! Через два дня на аллее не было ни одного вяза, оказалось, муниципалитет просто пометил деревья, которые следовало вырубить.

– Поучительно, – пробормотал Радин, нащупывая в кармане пятак, чтобы сделать на ширме седьмую метку.

– Другой пациент считал, что его жену-скрипачку укусил вампир, потому что у нее был синяк на шее слева, который не проходил уже полгода. Оказалось, это след от лапок подбородника, она готовилась к важному концерту и много репетировала. Понимаете, о чем я? Люди совершенно разучились разговаривать!

Лапки подбородника, думал Радин, надевая ботинки, если бы я увидел на шее жены синяк, то подумал бы совершенно о другом. Вспотевший ангел, господи ты боже мой.

– Можно я эти ваши истории в своей книге использую? – спросил Радин, выходя из-за ширмы и наливая себе лимонной воды.

– Нет, – сухо сказал доктор. – Я их сам использую.

Гарай

О чем я думаю? О том, как чувствовал себя Родель, макая кисть в смолу, взятую из урны с сердцем Людовика, короля французов. Говорят, он вернул остатки в аббатство, но часть сердца осталась на холстах, и этого уже никто не мог изменить. То, как я поступил с работами Шандро, тоже останется неизменным, и, если бы он явился с того света и потребовал объяснений, я бы рассмеялся ему в лицо.

До его прихода я жил в ежедневных заботах, как в густом облаке известковой пыли. В те дни, когда я пил, мой сад превращался в сырой закоулок алентежского леса, где солнце медленно сочилось сквозь кроны каштанов. В те дни, когда я работал, сад оставался клочком зелени на речном обрыве, местом, где стоит ржавый отцовский форд без колес.

Я приходил в галереи со своими картинами – словно фермер в сабо с корзиной, из которой торчала голова гуся. Мне отказывали даже владельцы лавчонок, заваленных латунью и трухлявыми стульями. Просто потому, что мое имя было мертвой буквой, c'est pour moi lettre mort, как говорит Рене, когда его просят налить в кредит.

Когда в тот день, в августе, Шандро ввалился в мой дом, сел в мое кресло и потребовал выпить, я хотел повести его в бар, потому что дома у меня шаром покати. Единственная бутылка, которая провела в моем доме больше часа, – это литровая фляжка «Taylor's», подаренная прошлой весной Серхио, моим заказчиком. Черная вишня, чернослив, кофейные бобы. Сам я не стал бы тратиться на такой купаж, даже не пробовал никогда, но у Серхио денег больше, чем ума, даром что южанин, южане-то прижимистые.

Я дал ему слово, что открою не раньше, чем на Рождество, все лето поглядывал на бутылку с нетерпением, а потом остыл и решил оставить на память. Не о самом Серхио, нет, о его жене, у нее тоже был вкус чернослива. Знал бы он, что мы вытворяли на продавленном диване почти каждое утро, закончив двухчасовой сеанс, пришел бы ко мне с ружьем или с удавкой. Но он был доволен портретом жены и приволок коробку с красной подкладкой. Таких бутылок всего тыща двести штук, сказал он, хлопая меня по плечам, не торопись, полюбуйся на нее до особого дня!

В августе Шандро пришел в мой дом и потребовал помощи. Ему и в голову не пришло спросить меня, что я делал эти двенадцать лет. Рисую ли я, женат ли я, доволен ли я. Он просто вспомнил мой адрес и пришел, потому что больше некуда было пойти. Где-то же ему нужно было отсидеться, пока газеты успокоятся. Я был хозяином удачно расположенного дома, вот и все. При этом в моем расположении он даже не сомневался.

Варгас