Радио Судьбы

Они постояли немножко и повернули назад. Когда они вернулись к лодке, неприятные ощущения пропали, но кожа осталась красной, будто он сильно обгорел на солнце, хотя — какое в лесу солнце, позвольте полюбопытствовать?

Чернобыль… Краем уха он слышал про то, что там творилось, и даже знал нескольких офицеров, которых направляли туда в командировку. Его-то Бог миловал, а вот майор Щипаков, например, спустя полгода после возвращения обнаружил, что не стоит лишний раз чистить зубы, потому что от прикосновения щетки один-два обязательно вываливались. Он их выплевывал в умывальник — вместе с белой мутной водой. Через месяц мужик тридцати с небольшим лет шамкал беззубым ртом, как старик. Правда, в госпитале ему обещали сделать вставные челюсти и даже сняли мерку (там такие называли «в чашку на ночь»), но Щипаков не успел ими ничего пожевать. Он начал жаловаться на усталость, головные боли, кровотечения, возникавшие неожиданно, но регулярно… А потом — что-то случилось с кровью, говорят, она у него стала жидкая, как моча после десяти бутылок пива, и в три дня Щипакова не стало. Шутники говорили, что его могила светилась от излучения, но это был обычный армейский юмор, немного черноватый и потому казавшийся веселым. Мужчины без женщин глупеют, ну а если за плечами у каждого кое-что такое, что женщинам и рассказывать-то нельзя, то все шутки неизбежно сводятся к смерти. Нет, могила Щипакова не светилась, Ластычев знал это точно, он сам давил там бутылку поздно вечером, пугая ворон и придурковатого, глухого на одно ухо, сторожа.

Наверное, эта штука не была похожа на Чернобыль, она была слишком компактной, чтобы в ней можно было разместить ядерный реактор, но сути это не меняло. Она действовала. И — Ластычев знал наверняка — она нехорошо действовала.

«Вот из-за нее-то и случился такой переполох!» Что это меняло лично для него? Ровным счетом ничего. Он еще больше укрепился в мысли, что надо валить отсюда как можно быстрее. И желательно — незаметно.

«Лишние вопросы… А что ты видел? Да что при этом чувствовал? А потом обвешают всего дозиметрами, три раза в день — анализ крови, четыре раза — анализ мочи, пять раз — кусочек кала ё коробок, шесть раз — слюны и так далее, пока не останется обмылок вместо человека».

Нет, как ни крути, а ветхая избушка на переезде казалась ему более привлекательной, чем самый современный госпиталь, откуда — он подозревал — комбат сможет выйти не раньше, чем через год. Если вообще выйдет.

— Пожалуй, быть главным трюмным машинистом для тебя слишком мелко, ефрейтор. Ты явно пойдешь дальше. А пока — будем выбираться. И так засиделись.

С Ваниной помощью он перевернул лодку и вычерпал из нее воду — сколько успел, ровно столько, чтобы она не утонула.

— Остальное можно слить и по пути. Справишься? Это я просто так спрашиваю, потому что выбора у тебя нет.

Они погрузились, и комбат оттолкнул лодку от берега.

Николай по-прежнему спал. Комбат сначала решил, что он немного переусердствовал, скрывая свое беспокойство, он нагнулся над Николаем, положил ему руку на шею и с облегчением отметил, что мужик жив. Жив и продолжает спать — даже лежа в воде.

— Ну, тем лучше.

Кордон он заметил сразу, раньше, чем они — лодку.

— Вот это и называется — выходить из окружения. Ластычев поднес палец к губам. Он увидел, что Ваня стал обеспокоено озираться, но мальчик не шумел. Комбат тихо причалил к берегу.

— Слушай меня. — Он наклонил сяк уху мальчика. — Сейчас я буду немного хулиганить. А ты ляжешь в лодку — прямо на своего папку, дай бог ему здоровья и детей побольше, — и будешь тихо лежать. Понял? Что бы ни случилось — лежи. Ты до ста считать умеешь?

Ваня покачал головой.

— А до десяти?

— Умею.

— Отлично. Считай до десяти. Потом начинай считать заново. И так — десять раз. Десять раз по десять. Сообразишь?

На лице Вани отразилась напряженная работа мысли. Наконец он кивнул.

— Смотри. Один раз досчитаешь до десяти — загни один палец, второй раз — другой палец. Когда загнешь все пальцы и уже не сможешь ковырять в носу, начинай заново. Ты все понял?

— Да.

— Молодец. С тобой приятно иметь дело. Увидишь дачи— греби к берегу. Это и есть Таруса. Там будут люди, они тебе помогут.

«Помогут? — переспросил себя Ластычев. — Кордон — это оцепление, за оцеплением начинается нормальная жизнь».

— Помогут, — уверенно повторил он. Он взял автомат и повесил на плечо.

— И вот еще что… Ты знаешь, где я живу? Ну, в таком роскошном замке на железнодорожном переезде? Там у меня собака… Ее надо кормить. Зовут его Барон. Запомнишь? Барон.

— Барон, — повторил Ваня.

— Все правильно. Фамилии у него нет и отчества тоже, поэтому он не обижается. Откликается на Барона и даже на Барика. Он тебя к себе не подпустит, мозгов у него в голове столько, что хватит на приличное второе блюдо в офицерской столовой дивизии… Смотри, — он оторвал болтавшийся на нитках рукав, засунул его под мышку, обтер тело и сунул тряпку Ване. — Дашь ему это, он поймет. Это вроде как собачье письмо. Понял?

— Да.