Радио Свобода как литературный проект. Социокультурный феномен зарубежного радиовещания

Рассказы Виктора Некрасова, полные грусти и ностальгии по России, в сочетании с его голосом производят на слушателей чрезвычайно сильное впечатление. В программе «Писатели у микрофона» в 1986 году Некрасов рассказывает об орденах и о том, как он стал «шевалье», рыцарем французского ордена искусства и литературы: «Бог ты мой, как любили мы на фронте ордена! Не расставались с ними ни днем, ни ночью… И в атаку ходили солдаты, гремя медалями и в госпиталях пришпиливали их к своим нательным рубахам… Я, признаться, не отставал. Не знаю, то ли от появившегося после Сталинграда обилия свободного времени, все командиры, превратившиеся вдруг в офицеров, а бойцы в солдат, страшно стали форсить… Из плащ-палаток, что усиленно преследовалось начальством, шились легкие летние так называемые драп-сапожки. Впрочем, и ходить даже в самую жару в плащ-палатках, или плащ-накидках, считалось тоже особым шиком. Веяло чем-то прошлым, гусарским, наполеоновскими войнами… Кстати, после войны плащ-палатки вошли в моду и у официальных скульпторов… А вот каски, признанный атрибут мемориальных солдат, на фронте не носили. И тяжело, и как-то в ушах резонировало. Трудно было разобрать, куда мина летит. Итак, все мы форсили. Завидно тихие дни между Сталинградом и Курской дугой. Средний командир, от младшего лейтенанта до капитана включительно, выглядел примерно так: пилотка, желательно синяя или темно зеленая, суконная, на правое ухо (на сантиметр не доходящая до правой брови). Гимнастерка чуть ниже пупка. Погоны торчком. Ремень с выпуклой звездой или двойными дырками… Немецкий Вальтер предпочитался нашему пистолету ТТ. Сапоги, естественно, хромовые, собранные в гармошку, чтобы верх приходился на середину икры. На боку к поясу прикреплялся кинжал, если у тебя хорошие отношения с арт-мастерской – то ручка обычной саперной финки делается наборной – из разноцветного плексигласа. В этом кинжальном форсе я побил все рекорды… само собой разумеется все ордена, значки и медали через всю грудь. (Рассказывает об орденах, полученных на войне)… Лауреатский значок, тогда еще с профилем Сталина (потом его изменили на изображение лавровой ветви), мне без лишних слов выдали в окошечке мхатовского администратора товарища Михальского, он заодно был секретарем комитета по сталинским премиям. Носить я его не носил, если не считать двух раз, когда ходил устраивать детей моих еврейских друзей к ректорам киевских вузов. И вот прошли годы, чтобы быть точным – сорок лет. Высокие мои награды, полузабытые, хранятся в той самой лакированной шкатулке. И вдруг, на 12-м году моей парижской жизни, получаю я письмо от министра культуры месье Ланга, извещающее меня, что я награжден орденом «Des Arts et des Lettres» (искусств и литературы). А скоро в аккуратном картонном рулоне пришел и красивый диплом, в котором извещается, что за такие-то и такие-то успехи я возведен в звание «шевалье», читай рыцаря, этого самого ордена. И стало мне очень приятно и гордо. «Шевалье» – красиво. Посмотрел в справочнике: орден – зеленая изящная звездочка на зеленой же полосатой ленте. И стал я получать поздравления от разных префектов и мэров. И все они пишут о том, какое удовольствие доставило им награждение меня столь почетным орденом… Потом если не поток, то ручеек поздравлений кончился. Я стал ждать, когда же и где мне будут вручать орден… Проходит месяц, другой, третий, полгода, никуда никто не вызывает. И отважился я тогда так, будто между делом, осведомиться у одного моего французского друга, как и где происходит эта, почему-то до сих пор не происходящая, церемония… “Почетного легиона, я знаю, вручает президент, а твой литературный, право, не знаю, по-моему, его сами покупают”. – “Кто сами?” – “Награжденные”. Я слегка обомлел, спустя какое-то время проходя мимо лавочки, торгующей орденами, – а тут их сколько угодно: можно купить хоть персидский Льва и Солнца, хоть «звездочку» Советского Союза. Я, потоптавшись, зашел в нее и с некоторой опаской спросил у милой дамы, сидящей за прилавком, какова цена этого знака отличия? Она вынула картонную коробочку, глянула на обороте и сказала: “Шестьсот франков”. “Шестьсот”, – быстро повторил я и быстро просчитал в уме, сколько книг могу купить я за эту сумму. Когда-то за 400 франков я купил толстого, в папке с прекрасными иллюстрациями, отпечатанного чуть ли не в Милане Валентина Серова… “Можете наличными, а можете чеком, а вообще, посоветуйтесь с друзьями: обычно они складываются и ко дню рождения или Рождеству преподносят вам орден”. Я поблагодарил любезную даму и удалился. Теперь жду Рождественских праздников и Нового года. Друзья пока ничего не знают, а потом, узнав, начнут перезваниваться, соберут по 10–50 франков. Не так уж и накладно. А мне, ей богу, было жалко этих шестисот франков, лучше уж потрачу на Левитана: в нашем книжном магазине сказали, что такой же, как Серов, был и Левитан. А еще лучше – скоро выйдет прекрасный двухтомник “Мира искусства”, и я не устою. А потом длинными зимними вечерами, сидя на диване, начну листать эти два тома. Добужинский, Бенуа, Сомов, Остроумова-Лебедева, Бакст, Билибин… Сижу и листаю, и не один вечер, и не два, а весь остаток жизни. А орден? Где и когда мне его носить? А друзей своих прошу называть меня теперь не товарищ, не господин, не месье, а шевалье… Можно попросить телефон шевалье Некрасова? Звучит-то как…»[431].