Радость и страх. Рассказы

И трудно сказать, что означает этот твидовый пиджак, этот отрывистый тон, даже усилившаяся за последний год грубость речи - то ли это самодовольство человека действительно вульгарного, действительно игнорирующего чужое мнение, то ли нарочитая поза старика, которому смертельно надоели все на свете, кроме считанных близких людей, и все на свете, кроме его секретных махинаций и честолюбивых замыслов.

69

Гости, люди новые, в большинстве не знакомые ни с Табитой, ни с ее соседями, глазеют на нее, как на манекен в витрине. Они видят, что туалеты ее, пожалуй, слишком нарядны, а главное, слишком узки даже по тогдашней моде, так что ее крепкая фигурка словно закована в шелковый футляр; отмечают ее напряженную манеру держаться - неспокойную и озабоченную; и, поскольку их собственное положение в обществе еще не прочно и они стремятся доказать, что не дадут обмануть себя великосветскими потугами хозяев Хэкстро, говорят друг другу: «Еще одна выскочка, тоже задумала пролезть в высшее общество. И зачем им это нужно? Из сил выбиваются, а над ними только смеются».

И, разглядывая ее без жалости и без благодарности, соглашаются в том, что она - вульгарная дура. Эти туалеты, эти брильянты сразу выдают ее скудоумие.

- И к тому же прожженная, - замечает кто-нибудь.

- О, она на этом собаку съела. Голлан для того и женился на ней, этих профессиональных «хозяек дома» ничем не прошибешь. А все-таки из королевской семьи никого не удалось залучить. Там понимают, что всякой терпимости есть предел.

Табита отлично видит презрение, изливающееся на нее из глаз всех этих женщин, которые, пожимая ей руку, не устают восторгаться погодой, ее дивными цветниками, ее восхитительными приемами. И отвечает им тем полным равнодушием, благодаря которому она в сорок лет кажется удачливой авантюристкой, словно говорящей: «Думайте обо мне что хотите, мне все одно», - тем равнодушием, что отпугивает, как кинжал в ножнах. Люди снисходят до Табиты, но побаиваются ее. Она как металл, который можно закалить лишь тысячами легких ударов, который, не будучи закален, легко бы ломался, а закаляясь до полной гладкости и непроницаемости, одновременно разогревается.

Самой же Табите на ее грандиозных приемах кажется, что чувства ее скованы так же, как и тело в этих до неприличия узких футлярах из жесткого шелка, охватывающих бедра и ноги ниже колен, так что в них даже ходить трудно. Ее переполняет нетерпение, мучительная скука, которая, не находя выхода, кипит в ней, как кислота в хрупкой реторте. Неустанно, даже в такие минуты, когда нужно быстро принимать какие-то практические решения, ее преследует ощущение никчемности. «Что я делаю? К чему это все? Мне уже сорок лет. Скоро буду старухой».

Ее поражает молодежь, так легко и беззаботно перепархивающая от одних увеселений к другим; но едва она успевает подумать: «Хоть с Джоном-то все хорошо, и в Оксфорд я его устроила, несмотря на все трудности», как снова ощущает свою беспомощность. Теперь ей мерещится, что Джона подстерегают страшные опасности, от которых она не в силах его уберечь. Ее советов он не слушает, да что там, нарочно все будет делать ей наперекор. Она предложила помочь ему, опираясь на свой изощренный вкус, обставить его новые комнаты - так нет же, взял и увешал их безобразными ярко-оранжевыми драпировками и еще более безобразными картинами художников новой школы, чья оригинальность, по ее мнению, состоит только в том, что они презирают великие имена Ренуара, Моне и Дега. Он разъезжает в автомобиле с Бонсером и приглашает в рестораны актрис. Играет и пьет. Вероятно, содержит любовницу. И в гневном отчаянии она твердит про себя: «А он ведь незаурядный юноша. Он мог бы чего угодно достичь, мог бы сделать блестящую карьеру».

70

Успехи Джона удивляют Табиту, хоть она и предсказывала их чуть ли не с первого дня его жизни. Она как молодая жена, что месяцами носила ребенка и знала, какой радостью он для нее станет, а когда он родился, смотрит на него в изумлении, думает: «Это настоящее чудо!» и ужасается при мысли обо всех опасностях, грозящих этому крошечному, слабенькому, беспомощному существу. Женщин, не знавших материнства, она и жалеет за узость их кругозора, и завидует их душевному покою.

Когда Джон, потрудившись на совесть, но тщательно это скрывая, получает высшую отметку по древним языкам, к ее радости тотчас примешивается страх: «Ну вот, теперь он вообразит, что может и не работать, - он ни к чему не относится серьезно».

Джон смеется над ней. - Опять ты волнуешься, мама. Тебе бы только волноваться - не из-за долгов, так из-за войны.

- Неужели ты хочешь войны, Джон?

- Нет, но Джим, я думаю, прав. Войны нам не избежать. Тирпиц не перестанет строить боевые корабли, иначе его расчудесные сторонники дадут ему по шапке. А если Германия не перестанет вооружаться, мы будем вынуждены воевать. И знаешь, война, пожалуй, даже очистит атмосферу.