Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Она притворилась перед собой, будто не поняла, что он имел в виду, но теперь он, если возвращался поздно, к ней в спальню не приходил, и, лежа в постели, она ждала и изнывала от одиночества. Глаза привыкали к темноте. Она различала смутные тени на потолке и серый отсвет на комоде у стены. В такой темноте Ал, когда еще приходил к ней, гладил ее по бедру и приговаривал: «Ну а что Пегги скажет сегодня?» Смешно, почему он называл ее бок Пегги? Лизу терзали одиночество и обида, но потом ее мысли переключились на Шора. Она словно увидела его совершенно отчетливо, ясно: неукротимый эгоцентрик, всегда умеющий поставить на своем. Закон Шора! Да обыкновенный человек, как и все другие. И как бы он ни был величествен в своей тайной необузданной любви к людям, ему, конечно, льстит, что он создал мир, в который вошел молодой студент и поверил, будто должен остаться в нем навсегда — в этом бесконечном мире. Какой триумф для художника-творца! В своей непомерной гордости Шор и дальше будет вести себя с Алом все так же: он будет обаятелен и неуловим. Почему бы и нет? Он же человек. Ведь его никто еще не возносил на такой пьедестал. «Но мы с вами понимаем друг друга, мистер Шор», — подумала она угрюмо и мысленно начала разделываться с ним. Она нахлобучила на него бобровую шапку и поставила его на ступеньки ратуши в яркий солнечный день перед огромной толпой, перед мэром и другими представителями городских властей. Они окружили его плотным кольцом; на нем был его двубортный костюм. Три священника стояли за спиной мэра, который поглаживал щеточку усов и улыбался. «Сэр, ах, сэр! — сказал он. — Вы законопослушный гражданин, но ваши произведения крамольны в худшем смысле слова. В людях немало лицемерия, подлости, преступных склонностей, но, сэр, скрижали, на которых написаны ваши произведения, необходимо уничтожить. Сэр, мы глубоко вам сочувствуем, но вы должны покинуть этот город. Немедленно его покинуть». Шор снял бобровую шапку, пригладил мех, а потом водрузил ее на голову мэра и пошел прочь, все дальше и дальше, улыбаясь своей легкой растерянной улыбкой, и его фигура становилась все меньше, все туманнее, а потом исчезла. Навсегда, навсегда.

Лиза вдруг села на постели, полная ледяной уверенности, что Ал никогда не завершит своей работы о Шоре и все его будущее сведется к грудам заметок и полуночным прогулкам. Она подтянула колени, прижалась к ним лбом. Потом спустила ноги на пол и твердо громко сказала в темноту:

— Но работа закончена. Она закончена, — и пошла в комнату Ала.

Уходя, он не выключил свет. Все, что она для него перепечатала, должно было лежать в верхнем ящике письменного стола. Доставая рукопись, она увидела на столе его раскрытый дневник. «Я так увлечен этим новым подходом, так взволнован. Но сегодня я вдруг подумал — а почему нужно доводить работу до конца? Пока что-то не кончено, оно живет. И волнует. Эйнштейн говорил, что его теории не завершены. Может быть, меня ведет интуиция. Но как же тогда с Лизой… Или я все еще слишком прямолинейно все воспринимаю?»

Жалость, желание помочь, оберечь захлестнули Лизу с сокрушающей силой. Она опустила руки, уронила на них голову, замерла. И тут в ней проснулась вся ее душевная щедрость.

Она внимательно прочла рукопись, страницу за страницей, а потом все его заметки. Откинувшись в кресле, она посидела минуту-другую, наслаждаясь внезапным ощущением отчужденности от материала — значит, работа ладится. Так, точно глядя со стороны, она всегда лучше схватывала общий план, форму, понимала, как крепче выстроить композицию. Тут же есть все! Она уже видела книгу; пояснения Ала, его короткие насыщенные отступления — вот что вдыхало в нее жизнь! И она введет их в общий план. А план хорош. Эта работа как раз по ней: она лихорадочно взялась за нее. Прошло уже больше часа, когда она услышала щелчок замка, кинулась в постель и притворилась, будто спит. Он остался на кухне. Она жадно вслушивалась в малейшие успокаивающие звуки: прошуршали его шаги, стукнул поставленный на плиту чайник, скрипнул стул, зашелестела разворачиваемая утренняя газета. Значит, все хорошо! Она расслабилась, дрожа от облегчения.

Весь следующий вечер, пока он в одиночестве ходил по улицам, она работала, облекая в четкую форму то, что считала самой сутью его оценки творчества Шора. Она трудилась и третью ночь, а днем на службе просидела за машинкой весь свой обеденный перерыв и всю вторую половину дня. Ее шеф раза два недоуменно поглядел на нее, но ничего не сказал. Она им вертела, как хотела.

17

Когда Лиза вернулась домой, обед у Ала был почти готов. Он стоял у плиты в своем полосатом свитере.

— Ради бога, Ал, сядь, — умоляюще сказала она. — Дай я этим займусь.

Ее озабоченность позабавила его, и он послушно сел. Они поели, и Ал ушел к себе в комнату. Перемыв посуду, Лиза достала из сумочки двадцать страниц тезисов и пошла к нему.

Он, как всегда, был за письменным столом: откинувшись в кресле, он держал в руке набросанные карандашом заметки, и вид у него был отнюдь не удрученный.

— Слушай-ка, Ал… — сказала она весело.

— Да?