Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Ведя привычный образ жизни, чувствуя себя в безопасности среди своих вежливых соседей, в урочный час отправляясь, как всегда, прогуляться по городу, Юджин Шор, как видно, полагал, что он по-прежнему не позволяет людям, подобным Алу Дилани, вторгаться в его частную жизнь. А неподалеку Ал, сидя за письменным столом, играл в свою игру, которая подводила его все ближе и ближе к Шору. Чуть сосредоточившись, он мог представить себе Шора в кресле-качалке, как он видел его тогда в окне. Он мог представить, что получает от него нужные ответы. Для этого у Ала имелись все необходимые инструменты. Он тщательно исследовал темы, архетипы, отголоски старых мифов, интересные ассоциации. Время от времени, услышав в коридоре шарканье старых Лизиных шлепанцев, он прерывал работу. У двери его комнаты шарканье стихало, и в наступившей тишине, в том, как она прислушивалась, он ощущал ее одобрение. Он ощутил его и в тот вечер, когда она сказала ему, что ей приятно засыпать под стук пишущей машинки. Ближе к полуночи она обычно входила к нему в комнату и говорила: «Может, сделаешь перерыв? Съешь сандвич и выпей кофе или холодного пива». Она забирала все, что он написал, на работу и перепечатывала там набело. Скоро у него уже набралось сто двадцать страниц.

Однажды вечером, когда за окном лил холодный дождь, Ал начал перечитывать написанное. Он читал под раскаты грома и вспышки молний, в окно хлестал дождь. Но он даже ни разу не поднял голову. Но вдруг осознал, что уже не читает — не может читать. Он был потрясен. Все было не так. Ничто на этих страницах не отражало того глубочайшего впечатления, которое произвели на него книги Шора. «О господи!» — пробормотал он.

Он вскочил и пошел на кухню. Слава богу, Лиза спала. Ему хотелось кинуться вон из дома и напиться где-нибудь до чертиков, но час был слишком поздний, и на улице лил дождь. Он достал из холодильника банку пива. Тяжесть внутри — мертвенная, давящая — наполняла его страхом. Он ненавидел себя. И снова услышал прежний голос: «Ты ничто, Ал». Еще одна бездарь, еще один жалкий графоман! Да нет, не графоман, в отчаянии пытался он спасти себя: он хоть понимает, как все это бездарно. Он отдает себе отчет, что запутался в тенетах университетской схоластики, знает, что, в какие бы он ни отправился странствия, он неизбежно потащит за собой альбатроса — доктора Мортона Хайленда — и до конца жизни тот будет сидеть у него на загривке. Инструменты! Проклятые инструменты, от которых нет никакого толка.

И даже от пива нет толка. Глядя на стакан и на пустые банки, он проникся жалостью к себе. Он редко пил пиво. Коньяк или виски. Шотландское или ржаное. Почему в доме нет виски? Потом схватился за голову — его все больше одолевал страх. Значит, он должен бросить работу над Шором? Найти в себе силы перенести унижение и вернуться к работе над Мейлером. Уставившись на сверкающую белизной полированную столешницу, он снова и снова твердил себе это.

Вдруг он вскочил и, шатаясь, устремился к своей комнатке. Он вытащил из ящика стола все старые вырезки, которые ему принесла Лиза, и начал их жадно читать, как будто вдруг вспомнил о каких-то интересных высказываниях знаменитостей — они, кажется, говорили что-то такое, что следовало держать в уме. Но почему все они столь немногословны? Вот, например, Синклер Льюис, его высказывание много лет назад, когда Шор был еще совсем молодым: «Техника Шора так проста, что кажется, будто он вовсе не пользуется никакими приемами»; и Уиндэм Льюис, и Уильям Сароян, и Альфред Кейзин. Стародавние восторженные высказывания: будто все эти люди соприкоснулись с чем-то, чего не могут разгадать, и поспешили отойти в сторонку. Кто он такой — Шор? Христианин? Язычник? Атеист? Даже Кьюниц и тот говорил о каком-то «удивительном воздействии», странном общем воздействии, чего-то Кьюниц и сам не мог раскусить, а уж он на этом деле собаку съел. Магия. Вот оно что. Именно магия! — решил Ал. И откинулся в кресле, отдавшись охватившему его вдруг чувству облегчения, даже счастливого избавления, хотя и не понимал, откуда оно взялось.

Потом снова помрачнел и встал с кресла. Опять нахлынула какая-то тревога, растерянность. Выдвинув ящик стола, он достал оттуда дневник и раскрыл его на странице, озаглавленной «Лиза». Слава богу, она все еще была пуста. По крайней мере хоть на этой странице он ничего не разрушил. Не тронул Лизу. Вопреки той ночи в Риме, когда он глядел на нее и думал, что все кончилось. Он вырвал страницу из дневника. Скомкав, он бросил ее в корзину и только тогда в полном смятении побрел в спальню.

— Лиза, Лиза! — Ал осторожно тронул ее за плечо. В сером свете, проникавшем из окна, лицо ее казалось напряженным. Она испуганно вздрогнула.

— Это ты, Ал? Что случилось?