Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Высокие башни внезапно осветились утренним светом. Улица, по которой Ал теперь шел, тянулась большим темным провалом, и ему чудилось, что он шагает где-то там, в вышине, в ярком свете — большой, сильный, полный творческих замыслов, а тем временем внизу, в темных провалах, на ходулях в сорок футов высотой бредут все великие клоуны Шора — неуклюже, еле удерживая равновесие, головы их освещены, а огромными ходулями они отбрасывают по сторонам затененных улиц маленьких сереньких человечков. Ала охватило необычайное волнение, и вот он уже шел среди них по городу, полному людей в богатых чистых конторах, людей, чьи пистолеты зарегистрированы в их собственной полиции, внимающей каждому их слову, но он сам был с теми, что неуклюже брели на ходулях — высоко над землей, открытые всем взорам.

В конце концов он вернулся домой. Тихо, чтобы не разбудить Лизу, прошел по коридору, сел за стол и начал торопливо записывать. Вот что ему надо делать каждую ночь, думал он. Прогулка, а потом работа. Скоро на столе уже высилась целая стопочка «прозрений» — так он назвал эти заметки. Пока он будет гулять по городу, Лиза все перепечатает, а он потом перечитает эти новые страницы, радуясь тому, что работа движется.

9

Однажды, вернувшись домой около трех часов ночи, Ал увидел, что у него в комнате горит свет. Это удивило его — он помнил, что, уходя, погасил свет, и он поспешил в комнату. Там, уткнувшись головой в сложенные на машинке руки, сидела Лиза.

— Лиза, в чем дело?

— Не знаю, что и сказать, — начала она и запнулась. — Я тут читала, что ты написал… — Теперь она старалась говорить спокойно, даже небрежно. — Право, не знаю… Быть может, мир и вправду полон всяких преступников и некоторые из них столь добры и человечны, что их можно счесть клоунами или святыми. Не знаю. Я-то всегда считала, что мир битком набит полицейскими.

— Это уж наверняка.

— Но тогда где же полицейский? — Она явно пыталась свести все к шутке.

— Какой полицейский?

— А разве не должно быть полицейского? Я имею в виду…

— Прекрати, Лиза.

— Ну что тебе сказать? — встретившись с ним взглядом, она снова заколебалась. Затем, в полном смятении, выложила все, что думала: — Я прочла все подряд — все, что ты написал в последнее время. Когда я перепечатывала, то обратила внимание, что все распадается на кусочки и строчки. И не складывается в одно. Я считала, что ты пишешь книгу. Но сейчас просто невозможно ни на чем сосредоточиться. Никто не сможет собрать все эти кусочки воедино. Это так непохоже на тебя, Ал. — Голос ее дрогнул. Она резко откинула назад голову — она очень волновалась. — Все эти великие клоуны, преступники, любовники — почему ты так неуверенно пишешь о них? Всего лишь какие-то робкие догадки! Почему ты не можешь быть таким, каким был в Риме? Ну да, тогда меня это не слишком увлекало, но теперь-то я кое-что поняла. В Риме они прямо-таки толпились у тебя в голове, все эти древние преступники, эти призраки — великие императоры, и клоуны, и любовники, они были для тебя будто живые. Старый римский цирк, а ты распорядитель на арене. Ты мог смеяться над ними. Боже мой, Ал, у меня было такое чувство, словно ты один из них.

— Но это не Рим, Лиза, — мягко сказал он и засмеялся.

Он не был уязвлен, нисколько. Но ее этот спокойный смех заставил вскочить на ноги. Она стояла перед ним в домашнем халатике, губы у нее дрожали. Ей кажется, что ее предали, догадался он, она ведь с таким увлечением перепечатывала его наброски. В Лизиных глазах была боль, и ему было искренне ее жаль. Он покачал головой. Он вовсе не хотел ее обижать, надо ей все объяснить.

— Поверь мне, Лиза, ты не права, — сказал он, обнимая ее. — Ты не должна делать заключения о книге, которая пока еще в набросках. И сядь рядом. — Он усадил ее на кушетку, заставил откинуться на подушки, прислоненные к стенке.

— Не стоит столь снисходительно поучать меня, Ал, — все так же напряженно сказала она.

— Нет-нет, ты только постарайся меня понять. — Он ласково перебирал ее волосы, пропуская пряди между пальцев. — Ты, Лиза, одного не увидела — если я захочу, за одну-две ночи я могу сложить всю книгу воедино. Мне осталось совсем немного — написать о самом Шоре, и тогда все соединится. — Его рука опустилась ей на плечи, он крепко обнял ее; его одержимость, восторженность постепенно завладевала ею. Случилось то, что случалось всякий раз, когда на него находило вдохновение, — он увлек, заворожил ее. — Я чувствую, Лиза, — шептал он, — что передо мной открываются новые горизонты, какие-то огромные, неведомые доселе залежи, которые, быть может, я и не смогу исчерпать. Есть вещи, на которые я должен найти в себе отклик, даже если не знаю, каким он будет. Знаю лишь одно: если я хочу завершить книгу о Шоре, я не должен этого терять.

Он говорил, и она проникалась надеждой, она готова была ждать. Но когда он наконец умолк, Лиза резко выпрямилась, подалась вперед.

— Ал, а если ты так и не сможешь закончить эту книгу, что будет с книгой о Мейлере? Что вообще ты будешь делать?

— Я еще не думал.