Радости Рая

Да, МПП, всезнающая и вездесущая, глубоко проникла в мои мозги, сердце и печень, тем и обнаружила мою самую искреннюю, бескорыстную любовь и страсть к белым грибам, невыносимую тягу и охоту к свиданиям с ними на лесных полянах и дорожках — и наградила меня неплохим чутьем в грибной охоте. Многие русские грибники, встречая меня в лесу или по дороге из леса в деревню, увидев мои корзины, с верхом переполненные самыми благородными, красивыми, могучими грибами, среди которых белые были в убедительном большинстве и на самом почетном месте, — русские грибники посматривали и на корзину, и на меня недоуменными взглядами. И я понимал, что со своим азиатским обличьем, в котором пребывал в том существовании Мары, я с корзиною белых грибов выглядел как-то виновато и чужеродно — среди березовых лесов Подмосковья, в красных борах Мещеры…

Виновато и чужеродно выглядел я и как русский писатель в русской литературе — на том же отрезке бесконечного пути, на котором я собрал немало белых грибов. Я бы с удовольствием не собирал их и книг бы не писал в русской литературе, — но ничего не мог сделать с тем, что мой дед Александр однажды пересек корейско-русскую границу, стал жить в России и принял православие — все это для того, чтобы ему русские власти дали землю для крестьянствования. Но землю ему не дали, а у него народились дети — сыновья Михаил, Андрей и Владимир, и все они стали Александровичи, ибо при крещении деда нарекли Александром. Между мною же, сыном Андрея, и Александром ничего не предстояло, не зиждилось, не кувыркалось, не брыкалось и не фыркало, поэтому я не мог не принять и своей русской доли — собирать грибы в русских лесах, становиться русским писателем. Однако я всегда чувствовал, пока жил этой жизнью, что была какая-то натяжка и неловкость в том, что я собирал в березовых и сосновых лесах срединной России замечательные, дивные белые грибы и писал на русском языке не менее замечательные и дивные русские книги. Дело в том, что многие русские выдающиеся деревенские грибники, встречавшие меня на лесных дорожках, и многие выдающиеся и отнюдь не выдающиеся деревенские писатели России простить не могли мне, если я собирал больше грибов и писал книги не хуже, чем они. И я понимал их обиду: ведь на лесной земле, где родились и жили все их предки, я находил лучшие грибы, и на том языке, который был их родным и любимым, я писал лучшие книги. Однако только не знали и не понимали они, бедняги, что я был потомком могущественных атлантов, прилежал бессмертной Мировой Паутине Плесени и прилетел на Землю в одном из метеоритных камней от одной галактической системы, коей все звезды и планеты — все до одной — были самостоятельными мыслящими существами, гениальными в своей изначальности.

Итак, атланты, пингвины, белые грибы и я, писатель Аким, принадлежали к одному и тому же роду плесени, прилетевшему на Землю от галактической системы Оаэюрлы. Серафима же Михайловна, медицинская сестра из сумасшедшего дома, происходила из Юиэроя, другой звездной системы, о чем рассказала сама:

— Ну, Анатолий Андреевич, вы настоящий колдун или же инопланетянин, скажу я вам. Никогда в жизни не было такого, чтобы я в нашем лесу нашла бы хоть пару приличных грибов. Не видела их, лошадь сляпая, не чуяла, не слышала. А вы привели меня сюда — ну посмотрите, сколько их тут? Сотня? Тыща? Не сосчитать! Вы знаете, наверное, такое словечко, что они все прибежали сюда. Инопланетянское слово. Я такого слова не знаю, потому что я с другой планеты. Там грибы не растут, там один пепел летает.

Мы сидели на траве, вернее, это я сидел, а Серафима Михайловна стояла напротив меня, равномерно толстая, как самодельная тряпичная кукла, в грубых шерстяных вязаных носках, в резиновых глубоких калошах, и курила длинную сигарету, гламурно держа ее меж двух пальцев откинутой на сторону руки. Глаза ее, набрякшие, слегка выпученные, серые и тусклые, были красивы выражением неземной силы чувств. Никакой улыбки, тени волнения или довольства жизнью не было в этих глазах — одна серьезная, сухая, красивая, увесистая мысль, которою Серафима колотила насмерть свою человеческую жизнь на земле. Вокруг Серафимы стояло в желтеющей осенней траве несметное количество волшебно красивых белых грибов самого разного размера, но она уже никакого внимания на них не обращала.

— Я эту свою жизнь ни в копейку не ставила, какие еще там райские радости! Что вы, Анатолий Андреевич, да я двадцать пять лет уже проработала в сумасшедшем доме и сама стала как сумасшедшая, а вы про какие-то райские радости толкуете. Не видела я их, не знала, а только однажды решила попробовать, допустила до себя одного мужичка, так он вытащил из ширинки свой инструмент и давай махать им. Штанов даже снимать не стал, сволочь, лентяй, неряха этакая! Ну я показала ему, как надо махать, пинками погнала его из комнаты. Да разве такие безобразия можно было назвать райскими радостями? Анатолий Андреевич, вы хотели надо мной посмеяться, поэтому задали такой вопрос?