Радуга

— Что обязан — вижу. Что будешь — не знаю. Молчи, молчи. Мне клятвы не нужны. Мало таких, которые за добро добром платят. Поэтому прикажи запрячь полицейскую кобылу и вели господину Гужасу отвезти меня в Утяну к моей супруге. Хочу оставить у нее записки господина Кезиса.

— Почему такая спешка, господин Юлюс?

— Я сейчас под хмельком, господин Болесловас, поэтому скажу тебе откровенно — боюсь, как бы Пятрас Летулис твоими руками меня не укокошил. Ха-ха. Мне надо беречь завещание господина Кезиса.

— Вы слишком больно меня оскорбляете, господин Юлюс.

— Ах, братец... Такова жизнь. „Homo homini lupus est“[23] или, попросту, по-нашему говоря, береженого бог бережет... Осторожного коня и зверь не берет. Ха-ха...

— Значит, мне остается только застрелиться?

— Не верти хвостом, господин Болесловас. По-моему, мы оба с тобой не верим в тот свет. Давай жить тут, пока живется. Что наживем — то наше. Кстати, моя новая должность обязывает немедленно ликвидировать возможную угрозу со стороны Пятраса Летулиса. Если его рука покусилась на господина Кезиса, то разве мы можем быть спокойны за наши черепушки? Думаю, теперь ты сможешь взять Тамошюса Пурошюса за глотку и во имя нашего общего блага сделать его Иудой за тринадцать золотых?.. Как по-твоему?

— Постараюсь.

— Так что до свидания, господин Болесловас.

— Куда вы? Я бегу запрягать кобылу.

— Не надо. Я передумал. Вернусь на поезде. Как раз пора на станцию.

— Господин Юлюс. Не шутите.

— Я сказал. Оставайтесь. Наводите порядок. Мы скоро увидимся. Предупреждаю, на станцию я иду один. И будьте спокойны за себя и за меня — ворон ворону глаз не выклюет. Ха-ха...

— Что ж. Очень жаль. Счастливого пути вам, господин Юлюс.

— От души благодарен.

4

Весь конец лета и всю осень бабы ломали голову, кто же был этот несчастный самоубийца, которого Пурошюс с Анастазасом закопали рядом с Гарляускасом да ногами могилу утрамбовали? Так ничего и не придумав, вздыхали, молились и каждую ночь видели страшные сны. Проснувшись, неслись впопыхах к Розалии и опять голову над этой загадкой ломали, пока Умник Йонас, обняв свою «радию», не выгонял их всех на двор. Слава богу, у этой чертовой говорилки на рождество что-то в середке испортилось, и Умник Йонас в поисках причины перепутал день с ночью. Возвращаясь домой с посиделок, бабы босяков стали замечать, что на пригорке висельников торчит привидение, присохнув к белой березе наподобие огромной губки. Раз... Другой, третий... Попробовали бабы крестным знамением его отвадить. Не помогло. Что же делать? За какие такие грехи душу висельника ни ад не принимает, ни чистилище? Баба Петренаса пробежалась вдоль-поперек по городку, собрала денежки. Отнесла к Жиндулису, заказала заупокойный молебен. Подействовало. Господь бог сыпанул с небес снегом, сугробы навалил до пояса и лютые морозы напустил. Перестало привидение являться к белой березе. Городок начал забывать про него, но черт попутал сестер Розочек в ночь на крещение продуть заиндевелые оконца своей избенки да на восход луны поглядеть. Глядят-глядят обе и глазам своим не верят. На пригорке висельников белый призрак из-под земли проклюнулся да белый клуб пара испустил... Набросили двойняшки на себя платки, надели валенки и побежали к кладбищу. Подползли на четвереньках к воротам, дружно перекрестились и спросили:

— Чья ты душа и чего ты желаешь?

Только баран заблеял в ответ. Еще больше разобрало любопытство сестер. Будь что будет! Взялись они за руки да побрели по сугробам вперед. А тут как зарычит чудовище дурным голосом, как побежит с горки, вздымая к небу белый снег! Пустились двойняшки вдогонку, и следы привидения привели их к баньке Швецкуса. Вот тут и мелькнула у обеих двойняшек сразу мысль, что Стасе Кишките уже давным-давно в костел не приходила и даже к рождественской исповеди не явилась. Не продала ли часом душу дьяволу эта девка, не снюхалась ли со скверной душонкой висельника-цыгана? Стук-постук сестры в дверь:

— Стасите, одна ты или нет, отзовись!

— Кто там?

— Мы.

Загрохотало что-то в баньке, упало... и вдруг заблеял кто-то, запищал... И не баран вроде. Ягненок.

— Чего вам?

— Пусти.

— Не могу.

— Почему?

— Ребеночка боюсь застудить.

— Какого ребеночка?

— Своего.

— Стасите, побойся бога. Не впустишь — баньку подпалим.

— Ах вот как!..