Радуга

Когда все вывалились на двор, Заранка вынул из-за пазухи блокнот господина Кезиса и, обмахивая им свое потное лицо, едва ворочая языком от ярости, зашипел как настоящий очкастый ужак среди папоротников:

— Quidquid agis, prudenter agas et respice finem, Зенукас... Или попросту, по-литовски говоря, не рой ямы своему ближнему, дабы сам со стыда в нее не провалился... Прими мои соболезнования, обманутый барышней Суднюте женишок. Горячий привет тебе от госпожи Страйжене, моей любовницы — через твою шпионку, мою законную жену госпожу Хортензию. Ах, холостяк ты несчастный, как ты не знаешь женщин!.. Поблагодари меня, что оставляю тебя в штанах с помочами, благодаря которым ты можешь уйти в мир иной. Помирись с богом, Зенукас! Тьфу! Спокойной ночи. Сладких снов! — и, присунувшись к самому уху, прошептал: — Запомни, Зенукас, что Юлийонас Заранка служит не Сметоне и не Вольдемарасу, а самому господу богу Гитлеру. И не думай, что уйдешь отсюда на своих ногах.

Погас свет. Хлопнула дверь, и господин Кезис явственно расслышал торжествующий голос Заранки:

— Он просит ксендза. Но я ему, симулянту, дал ультиматум, чтоб до утра он сделал учет своей совести и во всем мне признался. В противном случае я везу его в Утяну к господину Фридману или сам исследую, кто же он — обезумевший рецидивист или агент польской охранки. Голову даю на отсечение — его руки запачканы кровью господина Кезиса. Господин Страйжис мне вчера вечером сообщил, что мой коллега Зенонас — фанатик службы государственной безопасности, уходя в отпуск, оставил на имя начальника уезда рапорт, по которому можно судить, что свой отдых он намерен посвятить поискам одного видного преступника государственного масштаба. Позавчера кончился отпуск господина Кезиса, но никаких сведений ни о нем, ни о его любимой собаке Папоротнике пока не имеется... Господин Мешкяле, пойдем в участок. Я обязан доложить господину Страйжису о горе, постигшем наш уезд. Господин Пурошюс, прошу охранять преступника как зеницу ока. „Requiscat in pace“[20] или, попросту по-литовски говоря, — до третьих петухов не кормить, не поить, на двор не выпускать, не разговаривать. Пусть покоится в мире. Пока я не вернусь. Аминь... Господин Анастазас, оставляю вам свое оружие. Прошу ходить вокруг кутузки и никого на выстрел не подпускать. Ясно?

— Ясно, господин начальник.

— Спокойной ночи. Не засните.

— Будьте спокойны, господин начальник.

Затих, погрузился во мрак мир. Холодный, клейкий, покойницкий пот прошиб господина Кезиса. Не осталось ни малейшего шанса победить, никаких надежд на будущее. Его окружили свирепые заговорщики. Значит, зря он не верил своему другу Гилису из департамента, который твердил ему на ухо, что в каждом уезде действуют платные агенты немецкой секретной службы... Господи! Его положение хуже, чем у тонущего «Титаника». Значит... Эх, Тузик, Тузик... как ты был счастлив! В твоей собачьей смерти еще был какой-то смысл. А почему должен умереть твой Зенукас? Кто его судья? И кто его палач? Господи, помилуй. Прибавь сил хотя бы помочи отцепить. Господи, не завидуй его счастью...

Бог выслушал молитвы господина Кезиса. На рассвете Тамошюс Пурошюс, сгорая от любопытства, посмотрел в глазок и едва не помер от страха. Вверенный ему арестант болтался в петле, привязанной к решетке.

Пурошюс пулей метнулся в участок. Вслед за Пурошюсом — Анастазас. Слава богу, начальство не дрыхло. Глушило водку. Все четверо наперегонки — в кутузку. Открывают дверь. Чиркают спичкой. Пурошюс не врал, оказывается. Мало того, на грязной стене окровавленным пальцем выведены буквы — коряво, словно первоклассником: «Смерть Иудам — Заранке, Мешкяле, Анастазасу и Пурошюсу! Per aspera ad astra![21] Зенонас Кезис».

— Qualis vita et mors ita![22] Собаке собачья смерть, — первым нарушил смертельную тишину господин Заранка. — Заприте висельника и следуйте за мной в участок.