Радуга

Под вечер в страстной четверг графиня Мартина вернулась в родное гнездо. Усталая, но счастливая. Еще по дороге из Утяны пани Милда поспешила ей доложить, что ее отец смертельно поссорился с настоятелем Бакшисом из-за каких-то старых долгов. Мартина не приняла близко к сердцу это известие. Тоже мне горе. Оба старые и оба глупые. Как поссорились, так и помирятся. Ей даже понравилось, что с этих пор они будут ездить на обедню в Сугинчяй, а не в кукучяйский костел, где ее подстерегла такая страшная болезнь. Мартина соскучилась по дому, по реке Вижинте, по саду — и по никому больше. Боже, как славно, что через три дня пасха, и она сможет собственными руками раскрашивать яйца! Ее любимая старая няня Эфруня еще не знает, что Мартина научилась рисовать, что все другие науки пока для нее запрещены, что целых полгода господин Фридман водил ее в Париже к своему двоюродному брату художнику и тот бородач сказал ей: «Барышня Мартина, ты талантлива. Мир будет лежать у твоих ног. Только рисуй каждый день и поправляйся». Завтра утром Мартина развесит свои рисунки на стене. Пускай посмотрят все да поохают вместе с Эфруней, а она, позавтракав, побежит на обрыв Вижинты писать новые пейзажи. Ах, господи, как здесь хорошо, какая здесь красота!

В первую ночь дома приснилось ей, что она обратилась в чайку. Воздух прозрачен, пронизан журчанием Вижинты и шорохом ее крыльев. И она сладостно кружила по пьянящему трепетному воздуху над Пашвяндрским озером и молодым сосняком, пока исподволь смерклось, а по небу протянулась радуга. Где-то вдалеке закудахтали куры... Мелькнула черная тень, и в зеркале озера Мартина увидела огромного ястреба. Вспомнила, что она — чайка. Страх сковал крылья, захватило дух. Она стала падать, падать, и — проснулась. Ей снова было славно, сердце полнилось ожиданием утра. Но почему так долго не поют петухи?

Уже при свете дня Эфруня принесла Мартине таз с водой для умывания и сообщила печальную весть. Из курятника поместья этой ночью пропали куры, петухи и даже яйца. Вся челядь на ногах. Пани Милда послала одного батрака в Кукучяй сообщить полиции, а другие батраки во главе с Мотеюсом отправились в лабанорский лес. Мол, Франек думает, что это работа цыган. На его памяти уже был подобный случай. В такое же время, как раз перед пасхой. Кукучяйский урядник тогда составил протокол и обнаружил украденных кур в лабанорском таборе. Цыгане-то ведь такие же католики, как и мы, пасху они празднуют, только кур не держат и яиц не красят. Лишь чужим добром пользуются. Но на сей раз переборщили. За такие делишки в старое доброе, справедливое время весь табор кнутами бы засекли... А теперь? Что теперь, когда справедливости нет на свете и порядка, хотя граф Михалек и доволен, что цыгане украли кур, а не лошадей...

Весь день прошел в ожидании. Батраки с ворами и курами явились уже после обеда. Вышла Мартина с отцом на крыльцо и удивилась, увидев четырех сопливых цыганят да красавицу цыганку с огромными золотыми серьгами в ушах да цветастым алым платком на плечах. Эфруня, причитая, проклинала ее и, развязав мешки, вместе с горничной Магдуте вытаскивала из них кур, живых и дохлых, звала каждую по имени.

— Ну, Фатима-колдунья! — крикнул Мотеюс с лошади. — Говори теперь, чьи эти куры? Помещичьи или из деревни Напрюнай?

— Неужто она еще отпирается, ведьма?

— Она нас за дураков считает! — в ярости кричал Мотеюс. — Она говорит, что таборских детей на пасхальную исповедь вела. В Кукучяй! Говорит, увидела, как свора лисиц, наших кур полесу гнала! Говорит, подумала, что это куры из Напрюнай, мол, куроводство занятие мужицкое, а не графское! Отвечай, гадина, — замахнулся кнутом Мотеюс, но цыганка даже не вздрогнула, только молчала, скаля белые зубы. — Что делать будем, пан граф?

— А где пани Милда? — будто утопающий за соломинку, ухватился граф.

— Пани Милда — щеки румянит, полицию ждет, — ответила горничная Магдуте.

— Чего тут думать? — крикнул Мотеюс. — Давайте запрем их в погреб, пока полиция не прибудет.

— Папа, там же холодно и крысы, — заговорила Мартина.

— Тогда вы их, барышня, в свою комнату пригласите да марципанами угостите! — вскипел Мотеюс.

— Спасибо тебе, барышня ясная, за доброе слово. Дай свою белую ручку, на счастье тебе погадаю...

Мартину даже оторопь взяла от черных слов цыганки да ее низкого голоса.

— Папа, отпусти их.

— Пускай уходят. Пускай.

А цыганка уже на крыльце. Прильнула губами к руке графа, сиятельством величает, за доброе сердце хвалит, его родителей и праотцов возносит к небесам, желает им вечного блаженства, а ему с дочкой — радостной пасхи. И в вознаграждение за обиду, которую причинила челядь, исхлестав кнутами ее с племянниками, умоляет подарить дохлых кур табору.

— Папа, пускай...

— Пускай.

Увы, всех дохлых кур собрать они не успевают. Цыганята бросаются врассыпную, увидев, что по липовой аллее к поместью несутся вскачь два всадника.

— Господин Болесловас. О, боже! — вскрикивает пани Милда, оказавшись за спиной Мартины.

— Встать! Ни с места!