Радуга

Голосом господина Болесловаса полнится поместье, полнится грудь Мартины. Господин Болесловас ставит свою лошадь на дыбы. С храпа хлопьями падает пена.

— Почему отпустили?

— Такова графская воля, — отвечает Мотеюс и зло сплевывает.

— О! — господин Болесловас долго держит руку у козырька, уставившись на графа с дочкой.

Невидимый дятел между тем продолбил клювом сердце Мартины. Теплая волна заливает грудь, щеки, руки и ноги.

— О, кого я вижу! Барышня Мартина! — Господин Болесловас соскакивает наземь, пускает лошадь на волю и подходит к ней.

Хоть беги, хоть кричи. Мартине хуже, чем во сне. Чайка не может сомкнуть крыльев. Прекрасный до ужаса красавец ястреб уже схватил ее белую ручку, стиснул неуклюже за кончики пальцев, помял ладонь и чмокнул в запястье... О, господи! Все поместье на это смотрит. И стыдно, и страшно, и хорошо. Мартина спряталась бы за спину отца, растаяла бы там, сгорела со стыда. Но ее рука уже не ее, а господина Болесловаса. Он говорит что-то, дивится, что Мартина уже не ребенок, а настоящая барышня. Видит бог, если бы он встретил ее посреди поля, стал бы ломать голову, откуда в его участке появилась такая красавица! С неба упала или из преисподней проклюнулась... Верно люди говорят: молодые барышни растут как конопля. А может, заграничный климат виноват?

Говори, отвечай, Мартина, потому что господин Болесловас уже растерял все свое красноречие. Мартина разинула было рот... Поздно. Господин Болесловас отпустил руку, здоровается с отцом, с пани Милдой, спрашивает, что же ему теперь делать, доставить цыган в кутузку или поклониться графской воле... А цыганка Фатима улыбается, пронзительно глядя на Мартину, и говорит словами не то из молитвы, не то из псалма, туманными, витиеватыми и загадочными. Дескать, она готова сдержать свое слово, поворожить на счастье Мартине, всю правду сказать. Дай только руку, барышня...

— Пошла вон! — сердится Болесловас.

Но Фатима не слышит господина Болесловаса. Протягивает руку в серебряных перстнях.

Мартина больше не может выдержать. Убегает в свою комнатку. Ах, какой позор... Она такая бессильная, такая несмышленая, что хоть плачь. Вскоре к ней является Эфруня. Всполошилась бедняга, потому что цыган уже отпустили на волю, а господин Болесловас сидит в гостиной. Пьет с пани Милдой и графом вишневку и скучает по Мартине, хочет собственными глазами увидеть, почудилось ли ему, или Мартина и впрямь вылитая ее мама Ядвига... Даже расплакалась Эфруня. Такой гость! Так давно не бывавший! Боже, как он девять лет назад больную графиню Ядвигу защищал! В одиночку дал бой десятку пьяных лесорубов, а самого свирепого головореза Миколаса Валюнаса самолично арестовал... И все такой же — молод, прекрасен, непорочен, как святой Георгий. Надо пойти к нему, уважить героя... Нет, нет Эфруня... Проси не проси, а Мартина сегодня в гостиную не спустится. Смотри, на что похоже ее платье, она же из него выросла. Куцее, талия где-то под мышками, хоть плачь. Лучше извинись перед господином Болесловасом и скажи, что Мартина устала после дороги.

— Ладно уж, ладно, голубка ты моя.

Когда Эфруня, шаркая, удаляется по коридору, Мартина встает перед зеркалом и впервые в жизни смотрит на себя с таким любопытством. В чем ее сходство с матерью? Нос, глаза, лоб? Мартине и в голову не приходило сравнивать себя с матерью. Мать осталась в ее памяти настоящей богиней. Ведь малышкой она часто молилась перед ее портретом: «Мама, мама, какая ты красивая, как я по тебе соскучилась! Мама, мама, мне до смерти надоела тетя Милда».

А может, тихонько красться в мамину комнату и посмотреть на ее свадебный портрет, чтоб убедиться, не смеется ли над ней господин Болесловас? Ведь было время, когда они втроем с мамой играли здесь в прятки, и господин Болесловас, поймав ее, поднимал до самого потолка, называл своей невестой и целовал... Мартина все помнит. И поэтому, только поэтому ей так странно хорошо было сегодня на крыльце. Впервые в жизни. Хоть и страшновато, но Мартина пойдет сейчас в мамину спальню. Пойдет. Дай только сердце перестанет так отчаянно биться. И озноб пройдет. Господи, а может, все это — сон?

В гостиной между тем становилось душно. Голова господина Болесловаса приятно захмелела от вишневки, а еще больше — от новости, что в Пашвяндрском поместье кончилось владычество его старого врага настоятеля Бакшиса. Пани Милда излагала всю эту историю от своего вещего сна до железного решения графа, а граф, будто старый будильник, поддакивал.

— Так! Так!

Господину Болесловасу оставалось лишь попивать вишневку да с неприступным видом слушать, как пани Милда, то погружаясь в воспоминания, то снова всплывая, от себя, покойной Ядвиги и его сиятельства графа умоляет его снова стать другом семьи...

Чем дольше слушал господин Болесловас, тем отчетливее видел в глазах вдовы бесенят, смахивающих на него самого, которые пускали в господина Болесловаса огненные стрелы и ждали ответа...