Радуга

— Беги и скажи, что не нужны мне ни его афиши, ни маски, ни твои цыганские стишки. Мой цирк обойдется без вас. Без вас! Без глупых втюрившихся барышень!..

Напалис не кончил, потому что Ева подбежала и смазала ему по губам... Уж чего не ждал Напалис, так не ждал...

— Вдарь еще мне ногой в живот! Вдарь, как твой папаша, полицейский жеребец!

Побледнела Ева, как полотно. Ждал Напалис и дождаться не мог, чтоб она второй раз его по губам ударила... Ева убежала. Так и не раскрыв рта. Не догонишь ее теперь, своих слов не вернешь. Только белая книжица, брошенная в траве, манила взор. Напалис поднял книжицу и принялся складывать букву к букве. «Саломея Нерис. Следы на песке» — сложил кое-как. Приоткрыл большим пальцем странички. Там тоже всюду буковки. Только помельче. Целыми стадами будто овцы пасутся. Не Напалису их прочитать. Вот была бы здесь Виргуте...

Нехорошо получилось... Ах, как нехорошо. Не стоило Напалису эти последние слова, будто камни, в Еву швырять. Чистую правду говаривала тетушка Марцеле: «Язык, дитя мое, тебя погубит». Да что теперь поделаешь? Живьем в могилу не ляжешь. Так что положил Напалис книжицу обратно на траву и, прикинувшись веселым, запел:

Мне Евы не видать,
Яиц не получать!
Ах, почему ты, Фатима,
Меня свела с ума?

Вернулся Напалис домой грустный, будто тень. В избу не пошел. Под крыльцо амбара забрался. К своей Юле. Пожаловаться. К ее клетке. Увы, увы. Клетка была открыта. Юлы не было. Напалис ходил на коленках под крыльцом, на животе ползал, звал и попискивал, пока не обнаружил у углового камня своего Черныша. Черныш-то облизывался. Глаза злющие, остекленевшие. Даже не стал спрашивать Напалис Черныша, что же случилось. Без слов понял, что Черныш отомстил ему за барана, за вчерашнее оскорбление.

— Уходи с моих глаз долой! К своему Яцкусу Швецкусу! И больше сюда не возвращайся! Моему цирку убийцы не нужны! — сурово сказал Напалис, а когда кот улепетнул, горько заплакал...

Добрый час спустя обнаружила его здесь Виргуте и, страшно обрадовавшись, обняла:

— Почему хнычешь, дурачок?

— У дурной головы глаза на мокром месте, — ответил Напалис, поняв, что Виргуте не видит ничего в темноте, не знает еще, какое несчастье их постигло.

— Пошли быстрее, Напалюкас.

— Куда?

— К крестному Кулешюсу.

— Зачем?

— На поминки барана Анастазаса.

— Проснись.

— Ей-богу...

И выложила Виргуте подряд все, что случилось утром перед полицейским участком, да объяснила, что крестный отец Кулешюс две золотые денежки, вырученные за барана, отдал в заклад Альтману и притащил от него вина, лимонаду и конфет, а остальные тринадцать оставил Напалису. За это золотишко можно будет купить не только барана, собаку или дрессированного жеребца, но и льва или слона... Может, даже жирафа!

— Пойдем. Сейчас же пойдем. Там тебя все ждут. Без тебя крестный не позволяет Розалии начать бараньи поминки, раскрасневшись, — звала брата Виргуте.

Что делать Напалису-то? Встал и побрел за сестрой, все еще сомневаясь, не снится ли ему и это, или его сестру тоже укусила бацилла Анастазаса.

15

Поминки по барану Анастазаса первым испортил кукучяйский почтарь Канапецкас, известный любитель выпить за чужой счет. В самом разгаре пира перешагнул он порог Кулешюса и, отделив всех баб и стариков своей всегда влажной рукой, вручил Розалии письмо. У Розалии тут же нож из рук выпал. И вилка тоже. От дурного предчувствия екнуло сердце. А за Розалией всех баб босяков холодный пот прошиб.

— Не дай боже несчастья.

— То-то, ага. Смачный смех — к горьким слезам.

Канапецкас вызвался было прочитать письмо, но Розалия протянула конверт своей крестнице Виргуте. Горе или радость — лучше уж с уст почти родного ребенка. Все ж сердцу легче выдержать. Так что усадила она девочку в красный угол, локтями раздвинула в стороны кушанья да напитки и велела вслух читать грамоту Умника Йонаса, не пропуская ни единой буковки, потому что не только Розалия... Все бабы истосковались по мужскому слову.