Радуга

Оба полицейских и оба шаулиса, отпустив на волю Розалию, бросились выполнять приказ Мешкяле, стали хватать Зигмаса, который будто еж в комок свернулся и не давался. Знай скулил, знай вжимался поглубже меж ног Мешкяле, понимая, что единственный разумный выход — развязать узел клетчатого платка да пошире разбросать золотые денежки. Авось, бабы и дети большинство их подберут. Полиция да шаулисы у всех монетки отобрать не сумеют. Увы, не все, что придумал головой, можешь исполнить руками. Тем более, братец, что кишка у тебя тонка с пятью ражими мужиками сражаться. Это тебе не сказка. Это тебе жизнь! Неважно, что Розалия, забрав у Горбунка головешку, будто святая дева Орлеанская мечом, рубила захватчиков-еретиков. Куда попало... И звала само небо на помощь. Неважно, что бабы босяков тузили кулаками спины полицейских и драли ногтями уши шаулисов... что визжали дети и сипели проклятия старцы. Ах, отец мой... Ах, бедняги-работяги, почему вы так далеко?.. Вот когда сердце Зигмаса переполнилось той священной ненавистью, о которой говорил в своем письме Умник Йонас. Вот когда Зигмас мог умереть один за всех... Так что из последних сил дернулся в этой давке, схватил узелок зубами и развязал платок. Только не смог свой капитал шире посеять. Одна-единственная монетка покатилась по полу, и Напалис... Напалис, братец младший, схватив, проглотил ее, будто скворец желтого червяка... Может, это был он, а может, и не он. Никто не заметил. Остальные золотые монетки рассыпались неподалеку. На них упал из зубов Зигмаса клетчатый платок. А на платок уселся Мешкяле. И зря пытался Зигмас укусить его в икру. Икра у Мешкяле была будто железная. А его цепкие руки схватили Зигмаса за челюсть и швырнули под стол. Головой вниз. Посыпались из глаз искры, замелькали красные, зеленые, желтые круги... В разноцветном тумане Зигмас увидел, как Мешкяле на коленях, будто нищий, сняв фуражку, принялся аккуратно собирать в нее желтые денежки, а другие четверо, обступив его, пинали, будто жеребцы, ногами каждого, кто пытался сунуться поближе.

— Звери!

— Скоты!

— Ироды! — вопили в один голос бабы босяков, а Напалис, взобравшись на скамью сапожника, швырял в непрошенных гостей колодки своего крестного и визжал:

— Подождите, ужаки! Вернется наш Пятрас со всеми работягами! Пересчитает вам ребра! Зубы сосчитает! Узнаете силу босяков!

— Гады! — визжала Виргуте и, зачерпнув кружкой воды из ведра, подбежав, поливала Анастазасу живот. — К господину Фридману вас всех! К господину Фридману!

— Звери!

— Скоты!

— Ироды!

Выбежал господин Мешкяле из дома Горбунка, как из горящей баньки, не поднимая глаз, рта не раскрывая, стосковавшись по чистому воздуху. Вслед за ним — Дичюс, Микас и Фрикас, тоже притихшие, будто коты, нагадившие в муку. Один только Анастазас, застряв в дверях, весь мокрый обернулся:

— Ох, и выйдет вам боком! Ох, и выйдет!

— Катись, мокрица!

— Всех вас в тюрьме сгноим!

— За что? — спросила легковерная Петренене.

— За то, что краденое золото укрывали! Скажете, не знали, что сегодня ночью цыгане с Фатимой пашвяндрское поместье ограбили? Трех кобыл угнали, и золото, и все денежки подмели...

— А пани Милду тебе оставили?

— Тьфу!

— Вот, ирод! Старостин поскребыш! — крикнула Розалия, не успев застегнуть блузку, и швырнула в него головешкой.

Повезло Анастазасу, успел увернуться. Головешка осталась по эту сторону двери, застряв между гнилыми досками, наподобие копья.

Долго стояла тишина, точно после землетрясения в день страшного суда, который описан в книге пророчеств царицы Савской. В ушах звон, во рту — горечь, сердца у всех так и пляшут в груди. Марцеле Кулешене, наклонившись над своим Пранукасом, шуршала в углу, боясь, что ребенку сегодняшний испуг после вчерашних страхов повредить может. Ведь всю ночь бредил, до самого утра. Марцеле места себе не находила. Пранукас-то — белый, будто полотно. Отведи господи, страшную болезнь...

У окна жужжала назойливая муха. Пахло вином и золой.

— Да что вы нос повесили из-за этого проклятого золотишка! Давайте все за стол. Надо закончить чертовы поминки! — первым нарушил тишину Горбунок, размахивая бутылкой вина.

И тогда под столом не выдержал Зигмас. Заплакал.

Сбежались к столу женщины, дети и старики. Присели на корточки. Стали спрашивать, что стряслось, может, ногу эти бугаи сломали, может, руку или ребро? Но Зигмас судорожно корчился, чем дольше, тем больше, рыдал все жалобней и головой качал:

— Нет, нет. Я здоров.

Никогда еще с ним такого не случалось. Никогда. Потеряв терпение, Розалия прикрикнула на него:

— Да говори ты, ирод, что с тобой, или ремня получишь!

Зигмас, будто козел, уперся лбом в ножку стола:

— Отстаньте все. Идите к черту!

— Как ты смеешь, ирод, на меня голос повышать?

— Не сердись, крестная. Я знаю. Я все знаю, — откликнулась Виргуте, заступаясь за своего старшего брата.

— Молчок! — крикнул Зигмас.

— Скажи. Расскажи, доченька, — сказала Розалия ласково, обняв Виргуте.

— Наш Зигмас хотел за баранье золото билет на пароход купить. В Америку уехать хотел. Счастья поискать, — дрожащим голосом ответила Виргуте.