Радуга

Да будет об этом. Ребенок поплачет и перестанет. Независимости не будет и не надо... А как, по-твоему, будет жить Пурошюс? Оставят ли эти ублюдки шляхтичи его служить при волости? Доверят ли истинным литовцам хотя бы за кутузкой смотреть? Голова кругом идет у Пурошюса от всего этого. А ты, господин Гужас, неужто спокоен? А Микас и Фрикас? Тем паче Дауба, Чернюс и Мешкяле... Чем высшей власти достигает человек, тем больше кружится у него голова, как удержаться на этой ступеньке да, при удобном случае, взобраться еще выше. Кто попробовал легких хлебов, тому не приведи господи дождаться удела землекопа. (Может, довелось слышать, что кукучяйским босякам в этом году «шлехт»? Вы еще не получили сообщения об одном беглеце из гаргждайской кутузки?) Нет, нет. Лучше пускай все обзывают Пурошюса полицейской гнидой. Не хотел бы он сейчас оказаться в шкуре Пятраса Летулиса. Пускай его даже кличут Иудой Пурошюсом. Хотя, слава господу, до сих пор он еще никого не продал и ни на кого не донес. У Пурошюса слишком мягкое сердце, чтобы он делал худое ближнему своему или продавал его за медные гроши. Поэтому днем он ходит гордо, с высоко поднятой головой. Вот только ночью его донимают черные мысли. Особенно теперь, когда ксендз Миронас, усевшись в кресло премьер-министра, изменил курс государства — стакнулся с нашими бывшими вечными врагами, поработившими Вильнюс, и таким образом восстановил против себя не только красную стихию, но и непорочного ангела Габриса... Почему ты молчишь, господин Гужас? Скажи, не пора ли бросать казенную службу да прильнуть к матери-церкви? Ведь костел держался и, видно, будет держаться при всех властях — и своих и чужих, — а независимое литовское государство сегодня есть, а завтра может и не быть. Ах, милый господин Гужас, Пурошюс локти кусает, откровенно говоря, не может себе простить, что не успел на днях опередить настоятелева Адольфаса и не выдвинул своей кандидатуры в звонари кукучяйского прихода. Пробралась эта сморщенная Аспазия да заняла широким задом теплое местечко для своего безухого сына Алексюса. Оказывается, господин Гужас, надо было только вовремя и на месте подсунуть старому холостяку бабий хвост. Прошу не смеяться. Прошу не издеваться. Вчера рано утром Пурошюс собственными глазами видел, как Адольфас открывал дверь баньки Швецкуса... Так, так. А ведь казалось, что вдовушка Тарулене ни на что уже не годится...

Ах, черт возьми, ведь все могло остаться по-старому. Сестры Розочки пускай себе звонят дальше, пускай трудятся. Тамошюс Пурошюс, не бросая старой казенной службы, лишь держал бы ключи от колокольни при себе да следил за чистотой в костеле, порядком и временем колокольного звона. Правда, малую толику рождественской и пасхальной дани отдавал бы сестрам в виде сахара и конфет... Вот и все. Даже квартира Пурошюсу в богадельне не надобна (слава богу, собственный дом есть). Пускай приход на второй ее половине устраивает приют для бездомных богомолок и назначает начальницей Пурошюсову жену Викторию. Сколько облегчений было бы для верующих! Не пришлось бы прихожанам с каждой, извините, вонючей старухой торговаться из-за молитв. Тамошюс с Викторией установили бы твердую расценку молитв (скажем, за душу пьяницы — однократная — пять яиц, месячная молитва, со скидкой — двадцать пять) и выручку делили бы между всеми богомолками поровну, и себе лишь то, что оставалось бы, как говорит Габрис...