Радуга — дочь солнца

Дружный хохот покрыл ее последние слова.

— Уйди, барышня, ради Христа, — замахал руками бригадир.

К счастью, поблизости оказался Иван. Он увидел, как растерянно озирается Марина. В глазах ее стояли слезы.

— В чем дело? — сурово спросил он.

— Не поймем, Иван Семеныч. И смех и грех.

Иван повернулся к Марине.

— Я запрещаю раздевать слитки. Эта сталь не терпит резких колебаний температуры. Пусть постепенно остынет в изложницах. Вечером разденете.

— Так в чем же дело?

— Да вот они… Я не успела им объяснить.

— Снимай цепи и без приказа канаву не трогать.

Марина сказала Ивану:

— Пойдемте, я вам объясню. Меня послал Авдей Васильевич.

Они пошли в конторку. Рабочие слышали, как она говорила:

— Оказывается, необходимо учитывать и тепловой режим уже готовой стали…

Бригадир, запустив пальцы в бороду, с интересом смотрел им вслед.

— Инженерша-то, Митрий, видать, боевая. И ученая. Нам-то невдомек.

— Похоже, так, мужики. Значит, шабаш. Занимайтесь уборкой.

3

Все утонуло в тумане. Он поднимался с реки и рыхлыми волнами затоплял завод. Воздух тяжелел, насыщался влагой. Голоса звучали глухо, как из-под земли. Становилось душно, точно в парной бане. Иван то и дело выходил посмотреть, не рассеялся ли туман. Ему не терпелось приступить к испытанию прокатанного ночью броневого листа. Стрелять в таком тумане нечего было и думать. Мало ли кто подвернется под пулю? Полигон хоть и был оборудован и даже вокруг него поставлен невысокий забор, но это не исключало несчастных случаев. Смотреть, как стреляют, собирались рабочие из многих цехов, и у Ивана просто не хватало духу запретить им. Ведь каждый из них переживал неудачу не меньше его самого. Сколько сочувственных слов, сколько советов, подчас совершенно неприемлемых, но идущих от всего сердца, приходилось слышать ему в последние дни. Неужели он не оправдает надежды этих людей? Неужели никогда бронепоезд под красным флагом не выйдет из заводских ворот?

Наконец вверху посветлело. Молочные облака заклубились над крышей. Иван поспешно сбежал на шихтовый двор и напрямик, через кучи извести, полез на полигон. Там было пустынно и тихо. Смутно синел в дальнем углу перед насыпью стальной лист. Его привезли сюда еще ночью, сразу после термообработки. Сталь влажно поблескивала. На гладкой поверхности осела роса. Иван постучал по листу согнутым пальцем. Металл откликнулся глухим тихим звуком.

Иван сел и задумался. Спокойствие не приходило, несмотря на то что с каждой новой плавкой росла уверенность в своих силах. На эту плавку он возлагал большие надежды. Ее вели под присмотром Савелова. Но вчера Афоня смутил Ивана. Уже после того как металл разлили по изложницам, он сказал:

— Боюсь, Семеныч, ферромарганца-то, пожалуй, маловато дали.

— Что ж ты раньше молчал? — накинулся на него Иван.

— Да ведь я только так, предполагаю.

У Ивана защемило внутри. Поднялся, стал рядом со щитом, и тут появилась непрошеная мыслишка: занести руку, выстрелить через броневой лист себе в сердце. Если пробьет, значит, так и нужно. Значит — конец всему. Вынул наган, усмехнулся. Усмешка вышла нехорошая, злорадно скривились губы. С минуту стоял неподвижно, тяжело насупив брови.

Туман поднимался все выше. Уже отчетливо было видно, как дымит над крышей труба. Иван посмотрел на дым, привычно определил: «Скоро расплавится». Посмотрел на грузчиков, работающих на шихтовом дворе… Руки у него опустились.

— Дурак! — громко сказал он самому себе и поспешно спрятал револьвер.

За насыпью раздались голоса.

— Вот он! — услышал Иван крик Миронова. — А мы тебя ищем. Пора начинать. Туман уходит. Нечего ждать. В случае чего, сегодня успеете еще одну плавку сварить.

На плече у Миронова дулом вниз висела винтовка. Пошли на противоположный конец полигона, откуда вели стрельбу. Там уже толпился народ. Иван крикнул:

— Афоня, полезай в окоп, смотреть будешь!

Афоня послушно полез в узкий окопчик. Миронов лег на соломенный мат, положил винтовку на толстое березовое полено. Он долго заряжал. Никак не мог вставить обойму.

— Да стреляй, не тяни душу! — нетерпеливо сказал Иван.

Миронов приложился. Выстрел рванул воздух. Метнулись в стороны оседавшие комья тумана. Афоня высунулся из окопчика:

— Промазал!

Миронов сконфузился. Иван выхватил у него винтовку, упал на одно колено и — бах! бах! бах! — раз за разом выпустил всю обойму. Одна щека у него подергивалась. Побелели закушенные губы, но винтовка была зажата мертвой хваткой. Мушка стояла как вкопанная.

После последнего выстрела Афоня снова до половины выполз из окопчика. Боязливо оглянулся.

— Погоди, Семеныч, не зашиби.

— Ну?

— Похоже, опять мимо, не видно ни шута.

Иван бросил винтовку и громадными прыжками кинулся вперед. Он уже понял, в чем дело. Стальной лист тонко, чуть слышно звенел, словно где-то далеко, верст за десять, звонили в колокола.

И тут с Иваном случилось что-то необъяснимое. Он вдруг перестал слышать, у него ослабли ноги, горячий ком застрял в горле, и он никак не мог его проглотить. Откуда-то издалека долетали слова Миронова:

— Я знаю, что не может быть. Неужели, думаю, с десяти сажен не попал?