Радуга — дочь солнца

Ивану Краюхину двадцать семь лет. Он родился весной, тем памятным ранним утром, когда на заводе была пущена первая мартеновская печь. По случаю начала кампании новой печи слушали благодарственный молебен. К мартеновскому цеху согнали рабочих со всего завода. В цехе было тесно и жарко. Люди толпились у открытых ворот и за железным каркасом стены, который только наполовину был забран кирпичами. Напротив печи, у конторки мастера, стоял обшитый парчой аналой, на котором лежали Евангелие и большой крест, отсвечивающий на солнце. Инженеры выстроились в стороне от печи, где было не так жарко.

Горячий воздух, насыщенный угаром, вызывал тошноту. Отец Василий в тяжелой ризе нерешительно топтался у аналоя. Подойти к печи он боялся. Печь глухо гудела и выбрасывала из-под заслонок колючие языки пламени. Сквозь сухую кирпичную кладку сочился газ.

Началось пение. Певчие стояли у самого края рабочей площадки. Это были старые почтенные рабочие с расчесанными бородами. Пели они старательно и с удовольствием. Но после слов «Спаси рабы твоя, богородице» пение внезапно оборвалось. Певчие недовольно задвигали бородами, начали оглядываться. За воротами, где столпилась основная масса рабочих, поднялся крик. В незаконченную кладку ударили чем-то тяжелым. Посыпались кирпичи. Шум нарастал. Инженеры заволновались. Было очевидно, что там, за воротами, решили сорвать благодарственный молебен.

Отец Василий схватил крест и издалека наскоро кропил святой водой. В глазах его застыл страх. Он был еще очень молод, этот попик с нежным лицом, курчавой бородкой и роскошными темно-русыми волосами.

Семен Краюхин, который, должен был пускать плавку, посмотрел вслед уходящим инженерам, махнул рукой и решительно нахлобучил колпак. Жест его означал: «Что бы там ни было, а плавка не ждет». Отец Василий осенил его крестом.

— Шел бы ты, батюшка, отсюда, — добродушно проговорил Семен. — А то, не ровен час, сгоришь. Космы-то у тебя вон какие. И богородица не спасет.

Выпустив плавку, Семен заторопился домой. А когда на кухне мыл руки, услышал крик новорожденного. Стараясь двигаться как можно осторожнее, Семен прошел в комнату. Наклонился над кроватью, посмотрел на младенца и молча поцеловал жену в холодный лоб.

Но сам Иван Краюхин начало своей жизни считает с другого дня. Вернее, с ночи, той самой хрустящей февральской ночи, когда в распахнутых воротах цеха неожиданно появились трое, и тот, что шел впереди и нес в руках облезлую шапку, седой и большелобый, остановился на площадке первого мартена и крикнул громко, стараясь пересилить шумную разноголосицу цеха:

— Товарищи, свобода! Ура, товарищи! Свобода! Ура!

В огромном печном пролете, утонувшем в синем тумане, трепетно мерцали глаза печей. Натужно, со свистом вздыхал паровой молот, громыхали вагонетки, груженные матово поблескивающей стружкой, а голос человека, звучный и сильный, призывно и радостно выкрикивал:

— Това-ри-щи!

И это слово, впервые открыто и весело взлетевшее под пыльные своды крыши, обрело вдруг новый смысл и поразило, пожалуй, больше всего. А те трое, что пришли из ночи, тесно прижавшись друг к другу, запели торжественно, во всю силу легких:

Вставай, проклятьем заклейменный…

Жажду свободы, великую скорбь о погибших, страстный призыв к борьбе несла с собой песня. И, словно по команде, облегченно вздохнув, замер молот и остановились вагонетки. Толкавшие их катали разогнули спины и тоже замерли, отряхнув истертые кожаные фартуки. И только глаза печей светились по-прежнему, но и их свет казался Ивану новым, особенным. Он бросил длинную железную ложку, непривычно громко звякнувшую в наступившей тишине, и только теперь заметил, что все пространство от печи до открытых ворот запружено рабочими. Чумазые канавщики вылезали из канавы, как из преисподней, неуклюже шагали на толстых деревянных колодках, подвязанных к лаптям. Почти все газовщики трудно, с надрывом кашляли и толпились у ворот, поближе к эстакаде, где бил в лицо сырой предвесенний ветер.

И все, кто стоял и кто только подходил, смотрели на человека с седой непокрытой головой. Это был свой, хорошо знакомый всем старый подпольщик Александр Иванович Глыбов, но сегодня и он казался Ивану необыкновенным.

С недовольным скрипом распахнулась засаленная дверь конторы, и вслед за этим раздался такой же скрипучий голос:

— В чем дело? Опять какой-нибудь ротозей убился? Шкуру спущу!

Худой, нескладный, длинноногий человек, мастер, прозванный Петухом за внешнее сходство и петушиный голос, орудуя острыми локтями, пробирался в толпе татар-коногонов. Татары испуганно жались, уступая дорогу. Но вскоре Петух безнадежно застрял в плотной толпе каталей. Их жесткие фартуки больно давили со всех сторон.

— Господа! — неожиданно жалобно пропел Петух.

— Ну-ка, господин, подвинься, не видно из-за тебя, — послышался рядом насмешливый голос.

И мастера бесцеремонно затолкали в темный угол за печью, где сытно пахло горячей глиной.