Радуница

Часто вспоминал своё любимое, то, что всякий раз выпарывал, словно нить, из души, к концу жизни распустив её, наверное, до плеч. В нём дрожало, а в глазах смеркалось, когда он, точно заповедуя, чеканил слова, которые пронзила безрадостная доказанность их судьбой пропойцы:

– «Деньги – это грязь, которая пристаёт к рукам!» Кто-о сказал?!

– Толстой?

Гордо хмыкал: дескать, не совсем он ещё ханыга и кое в чём шарабанит:

– Остро-о-о-вский!!!

И – презрительно к общему невежеству – шмяк об стол коробок, в котором от удара щебетали спички, как будто он был полон кузнечиков.

– Ему чё не говреть-то? – встревала бабушка. – Когда водярой торгует, вас, дуракох, поит!

– Ты на какого Островского думаешь? Из посёлка который?! А это писатель, мамка. Николай Остро-о-овский! «Как закалялась сталь».

– Гляди-и, у-умный! – обижалась бабушка. – Лектор вшивый! Тебе не лекции читать – глотку лужёную заткнуть нужно! Вон, пробку от корчаги забить…

Один раз Дядька сварна́чил у Старухи пульт от японского телевизора, бродил с ним по посёлку:

– Возьми радиотелефон! Возьми радиотелефон!

В математике он и бухой варил отлично! Кумекал в русском языке и неизменно поправлял нас, когда мы «чёкали»:

– Не «чё», а «што-о»! «Чё» – по-китайски… хм. В школе вас не учат?!

Он всё ещё чётко, грамотно рисовал. Под его рукой, как под плугом, подробно и резко чернели карандашными черками река, лес, путейский створ, с веткой черёмухи девушка на дебаркадере… Дядька корпел, по своему обыкновению, высовывая кончик языка, и похмельный пот, как сок на разрезанной редьке, переночевавшей в русской печи, крупным бисером выдавливался у него на лбу.

– Но-о, выпятил язык на два метра! – походя замечала бабушка. – Хоть бы шмель сял на него да шарахнул покрепче, чтоб месяц гулеванить не мог!

Месяц Дядькиной трезвости в его последние годы казался заоблачным, неземным сроком.

Иногда Дядька останавливался по дороге куда-нибудь, а чаше в никуда. С подлинным участием человека, которому прожить бы день, следил через новый штакетник, как я вожусь во дворе и, уперев колено в железные рога бензопилы, раз за разом без успеха дёргаю стартёр. Он ревниво критиковал свежую плотницкую работу:

– Какой дурак так прожилины кладёт?! Надо ж было утопить в столбик!

Или стращал:

– Я-то знаю, как дедовскую – ну, моёго отца! – «Дружбу» завести, да не скажу…

Лайчата, объявившиеся на белом свете в Дядькино отсутствие и уже отожравшиеся на молоке и рыбе в двух беспримерно пухлых обалдуев, с утра до вечера спарринговали со шваброй, прислонённой к крыльцу. Или гнались за осенними листиками, первыми в их щенячьей жизни. Но вдруг бросали свои обычные занятия и, бдительно завернув хвосты, спешили с групповой разборкой на чей-то неизвестный громкий голос. Едва нанюхав того, кто басил, со всей пролетарской прямотой гавкали на него и немедленно сходили с ума, если чужак обеими руками начинал раскачивать хлипкий штакетник. Тогда щенки с пузырившейся во рту слюной наскакивали на забор, норовя откусить нос бродяге, а он энергично одёргивал голову и, подставляя опять, нарочно дразнил. И когда щенки застревали лапами между штакетин и пронзительно взвизгивали, прозревая свою близкую смерть, человек снисходил до их крохотного горя и расщемлял. Они, свиньи неблагодарные, кидались повторно, пользуясь тем, что человек замешкался, и пытались непременно что-нибудь да оторвать. Но, на свою беду, опять попадались! Так повторялось до тех пор, пока лицо человека не принимало серьёзный вид, а блеск в его глазах не потухал:

– Кобеля-то у меня кто-то порешил! Не знаю, я на Уткина-старика грешу…

И сыпался вповалку с рябиновыми и берёзовыми листьями первый снег, когда в другой раз Дядька сидел у палисадника на фоне этого падающего багряно-жёлтого и однообразно-белого. На оголённой чёрной земле эти перемежающиеся в воздухе тона тем структурней и предметней обретали свои личные очертания, что под ненастными облаками, между небом и землёй, в стеклянном коридоре осени человек вместе с затихающей природой тоже напоследок становился выпуклым и рельефным, как оголённый куст, вписанный в общий пейзаж умирания.

Нынче шумные комки с потешным соперничеством отталкивали друг друга, от полноты душевной ла́чили вчерашнего врага в губы, в уши, в затылок, а их щекотные языки пахли парным молоком и нажёванным мякишем. И человек сгребал щенячье тепло и лесную свежесть, их детское бескорыстье и, абсолютно трезвый, плакал от этой нежности к себе, всеми презираемому и гонимому. Или грубо хапал щенка за морду, так что тот вскрикивал и, пружиня взъершённой шеей, стремился поскорее вынуть голову и скрёб тротуар лапами, медленно пятясь от оказавшегося жестоким человека. А тот невозмутимо водил пальцем по собачьему черепу, по тунгусскому обычаю выщупывая между ушей острую костку – признак редкого охотничьего дара.