Радуница

Глаза полны сожаления:

– Пошёл, мужики, по тридцать третьей! – И это значит, что директор совхоза спал с лица от Дядькиных прогулов и дал пинка по статье…

Так было в начале падения.

…Потом, когда истаскался, подучили добрые люди, и Дядька узнал о Боге и пороге. Не верил, ждал у двери до ночи, и даже свет запретили включать («А то ляжет спать на крыльце!»).

Бабушка как за версту чуяла:

– Ребятишки-и-и?! Скажите этой ла́базине: к баушке, мол, ступай, ложися на дедову кровать или на диван! Чё ж он там будет крутиться, как собачонка…

У бабушки Дядька отсыпался, приходил в себя, читал на коротком, на смех ему сотворённом диванчике и час-другой скоблился перед зеркалом отцовским станком с исступленным «Спутником», а в бане слущивал шкуру вехоткой, словно хотел облезть, как змея, и явиться миру в новом качестве.

И во все дни не мог насытиться!

Ел много: буханку хлеба, который бабушка сажала в русскую печь в жестяных банках (в старое время в такой таре завозили в сельпо солёную селёдку); сковородку пожаренной на пресном сале картошки; из солонки трусил в рот соль («Как сохатый!»); куриные яйца закатывал в горло, словно шары в бильярдную лузу; чеснок истреблял, не усложняя своей жизни шелушением… А ещё, пока старуха не видела, назначал себе процедурное лечение, весь вечер сновал «до ветру», раз от разу дурея и с большей страстью подсаживаясь к столу.

– Ну, забегал! Ну, заселенди́л! Всю как есть избу выстудил! – ворчала бабушка, а то находила его заначку и с бутылкой, как с гранатой, врывалась в кухню:

– Это ты, сволочь, опеть с ней снюхался?! Бери её под ручку, подругу свою, – и шу-уру-уй на все четыре стороны!

Не шелохнувшись, Дядька доскребал кашу хлебной коркой или загубливал суп через край тарелки, слюнявя с угла мёрзлый каравай, который мать занесла из сенцев и наткнула на гвоздь возле печки. На столе после Дядьки красовалась плата – пятьдесят копеек или другая монетка, найденная на дороге. Бабушка, прибирая вечернюю посуду, столовой тряпкой сослепу смахивала монетку на пол; монетка, подпрыгнув, шмыгала под шкаф и надёжно укладывалась – на вечное пребывание в сверчковой темноте. Но старуха не попускалась и, встав на карачки, шука́ла кочергой. Ничего не понимая, держала монетку на ладони, под светом тусклой лампочки, без всякого абажура свешенной с потолка:

– Думала, пуговка…

Неделя-другая – и Дядьку начинало мутить. Он с раннего утра скандалил с матерью, ел со звериным волнением и нервно вышагивал по дому, томясь его мертвецким покоем, мерным чавканьем часов, пошлой синевой занавесок и прочим мелкотемьем. Однажды влезал в свои шкуры, вычищенные и починенные, и, отправляясь с утра по воду, оставлял пустые вёдра у ворот и уходил…

Вот он снова курсирует по посёлку. Пуговицы на стёганке, пришитые бабушкиной рукой, уже отгнили с ватным мясом, кроме набрюшной, которую Дядька заарканил медной проволочкой. Кажется, только эта пуговица и спасает его от окончательного распада! Кобель, наперекор Старухиному желанию вызволяемый Дядькой из загона, мохнатым шаром колесит впереди хозяина.

– Тарзанка! Тарзанка! – иногда подзывает Дядька. – Эх ты, заугла́н…

Опять он дёргал запертые средь бела дня двери, и мы, воюя за него с домашним начальством, в тёплую пору выносили поесть на крыльцо. Он громко ел сочный лук, сдев большими пальцами оранжевую кожурку, шомповал её, луковицу, обваляв в соли, в рот, – и луковица проталкивалась по шее с напором ядра, которое калибром больше орудийного ствола. Хлеб сметал подчистую, хребтом зная ему цену, и учил нас глодать жжёные корки:

– А то пойдёте в лес и медведя забоитесь!

Крошки склёвывал щепотью, а на те, что уронил по недогляду, смотрел с внутренним сожалением. Так крестьянин видит разор в своём хозяйстве, на своей земле. И хоть этот разор не прогрызает дыры в общем устройстве его быта, а всё же что-то гнетёт, какая-то плёвая неосмотрительность, неумелость рачительного использования того, что нажито собственными руками.

– Ладно, птички склюют! – и Дядька, подмигнув, сосал пластики раскисшего на солнце сала, жгучего от чёрного перца и втёртого чеснока, и засохшие шкурки с сопением молол челюстями, а чепуху карамели и печенья небрежным движением сгружал в карман.

– У тебя нету мелочи? Потряси копилку или у отца спроси. Только это… чтобы мать не знала. Я тебя за углом подожду!

15

Новый век вытряхнул Дядьку на обочину. Долго живя «баш на баш», он терялся в деньгах и космически занижал стоимость паяльной лампы или стартёра от «Дружбы». Рассекретив точную цену товару, вставал как вкопанный: «Не может быть!» – переминался с ноги на ногу и шевелил губами, а потом со стеснением сообщал, на сколько бутылок он «прогорел». И ещё долго переживал, но без особой жалости, без жадности итожил незадачливую куплю-продажу:

– Да бес с ними, с баксами вашими! В крайнем случае хрен на пятаки порежу…