Райские птички

— Спит? — удивленно переспросил Джереми. — Ты говоришь о ней так, как будто она — живая. Хотя… мне самому так иногда кажется…

— Да шучу, — буркнул Хайли, но, почему–то, не весело.

Накануне он с приятелями полночи провел за чтением анкет. Вернее, той их части, где ребята делились своими детскими воспоминаниями. Хайли читал вслух, а Джереми вносил результаты в таблицу, а потом даже вычертил график — хотя и без того всё было ясно. И пусть сердце ещё цеплялось за слабую надежду — а что, если это случайность, ведь в одной Эколе росли, в одну школу ходили, в одни игры играли — разум твердил, нет, не могут разные люди помнить одно и то же. Кто–то поймал жука или кузнечика, кто–то разбил коленку, кому–то мячиком засветили в глаз… Кто–то спорил на фантики, ел песок, отрывал бабочкам крылья, а потом плакал от жалости к ним, беспомощным и мягким, похожим на гусениц. Кто–то обжёгся, выпекая на кухне пирожок, испугался темноты, поссорился с другом, нагрубил учителю. Кто–то не выучил урок или потерял тетрадку. Кого–то отчитали перед классом. Всякое случается… Глупое, стыдное или страшное обычно запоминается лучше всего. Только где оно? Где эти мелкие детальки? Забылись? Вот так сразу — и всеми?

Всё, что воспитанники Эколы запомнили из детства, укладывалось в четыре паттерна. «Красный камешек», «гнезда чаек» — об этом чаще писали мальчики. Только одна девчонка рассказала об «алом сердечке», лодке и медузе на берегу, а две малявки из младших классов умилились писклявым чайкиным птенцам. Другие девочки вязали кукол, обязательно пришивая им вместо глаз пуговки с огоньком внутри — Бог весть, что это значило, Джереми не разбирался ни в пуговицах, ни в куклах — или поливали в саду цветы, играли в тяни–толкай и праздновали собственный день рождения. Разноцветные ленты, торт с пятью свечами… Почему именно с пятью, не больше и не меньше? Ведь дни рождения отмечаются ежегодно — и любой мог врезаться в память. Бессмысленный вопрос. Потому, что разработчикам искусственной памяти не хватило фантазии дать каждому что–то своё, индивидуальное. А может, все обстояло проще и упиралось в финансирование? Может это попытка снизить расходы?

— Не пойму, о чём они думали? — удивлялся Хайли, почесывая нос колпачком шариковой ручки. — Если до правды так легко докопаться, то кто–нибудь обязательно докопается. Разве нет?

— Может, им было всё равно, — Джереми сидел с ногами на кровати и бессмысленно перекладывал с места на место листки. На всех — чьи–то размышления, симпатии, мечты, дружба… и прошлое, сведенное к четырём стандартным сценариям. Живые цветы, выросшие на синтетической почве. — Вот мы докопались, ну, и что? Что мы сделаем? Пойдем к Хорьку и потребуем назад наши воспоминания?

— Почему бы и нет?

— И знаешь, куда он нас пошлёт?

— Нас, может, и пошлет. А если все придут? Вся Экола?

Джереми невесело усмехнулся.

— С какой это стати? Ведь они ничего не знают. Кто им расскажет — ты?

— Мы, — уверенно сказал Хайли. — Я, ты, Боб… Правда, Боб?

— Угу, — промычал тот, не поднимая головы. Сгорбившись над раскладным столиком и подперев языком щеку, он обводил график цветными фломастерами и над каждой линией чёткими, круглыми буквами выписывал название схемы. Красным — «алое сердечко», желтым — «чайки», синим — «вязаные куклы», зелёным — «день рождения». Получилось красиво и наглядно. Настоящая радуга.

Радуга… Джереми передернуло.

— Ну, хорошо, — он швырнул анкеты на подушку и встал. — И как мы это провернём?

— Толкнём речь в столовой? — предложил Хайли.

— Не выйдет, учителей много. И Хорёк там всегда ошивается.

— Ну, не всегда. А если доклад? Как буду представлять «Эколу в картинках», так всё и выложу!

— Тебе ещё картинки рисовать, — вздохнул Джереми. — Нет, уж лучше в столовой, чтобы как можно больше ребят услышало, а не один класс. А может, на «длинном»? После медитации? Вы с Бобом отвлечёте Хорька и этого чёртова профессора Верхаена, а я тем временем… Не знаю, — оборвал он сам себя, — надо обдумать как следует. Если с первого раза не получится, второго может не быть — вы это понимаете, парни?

— Ага, — кивнул Хайли. — Только на «длинном» акустика плохая. Хорьку–то что, он с рупором.

— Ничего, я и без рупора справлюсь. Зато там музыка не так громко орёт.

— Музыка… музыка во время медитации, — медленно проговорил Хайли.

— Что?

— Ничего.

Они так ни до чего не додумались в ту ночь, а сейчас стояли перед огромным тихим зданием, в дымчатой темноте, нарушаемой только вспышками зарниц — серовато–жёлтых молний на пепельном небе. Мёртвый, заброшенный уголок, и не скажешь, что рядом, буквально в двух шагах — ярко освещённая, полная жизни Экола.

Они как будто перенеслись в другое измерение или на другую планету, а может, просто взглянули на тот же самый мир, но с изнанки?

— Это какой–то технический корпус, — Хайли нервно кашлянул. — Если тут и есть генератор, то ночью он выключен. Пошли отсюда, Дже. Никакой радуги мы не увидим.

— Погоди…

Джереми прищурившись, всматривался в блики и тени на поверхности стёкол.