Райский сад

— Не стоит говорить ему об этом.

— Он и сам это понял.

— Я думаю, ты заблуждаешься насчет Джумы, — сказал отец, и на этом разговор прекратился.

Позже, когда они благополучно доставили бивни в деревню и прислонили их к стене домика, слепленного из веток и глины, и бивни оказались такими огромными, что люди не могли поверить в то, что они настоящие, и все подходили и трогали их пальцами, и никто, даже отец, не мог дотянуться до верхней точки в изгибе бивней, и все они — и Джума, и отец, и сам Дэвид стали героями, а Кибо — героической собакой героя, и даже люди, которые тащили бивни, тоже стали героями, и когда все уже были слегка навеселе и предвкушали, как напьются еще сильнее, отец сказал:

— Может, помиримся, Дэви?

— Хорошо, — сказал Дэвид, потому что уже точно знал, что больше ничего никому не расскажет.

— Ну вот, я очень рад, — сказал отец. — Так намного проще и лучше.

Потом их усадили рядом с бивнями в тени большого фигового дерева на стулья, предназначенные для старейшин, и молоденькая девушка с еще более юным братом подносили им в тыквенных плошках местное пиво. Сегодня эти дети были не просто докучливой малышней, а слугами героев, они сидели в пыли рядом с героической собакой героя, а сам юный герой держал на коленях старого петушка, мгновенно повышенного в звании до любимого петуха героя. Они сидели и пили пиво до тех пор, пока не послышался бой большого барабана, возвещавший начало празднества.

Дэвид вышел из кабинета довольный, гордый и свободный от мыслей о работе. На террасе, выбрав место на солнышке, его ждала Марита. Стояло чудесное осеннее утро: тихое и холодное. Море внизу было таким же тихим, на другой стороне залива виднелись Канны, а еще дальше темнели горы.

— Я очень люблю тебя, — сказал он темноволосой девушке, когда она встала ему навстречу.

Он обнял ее, поцеловал, и она сказала:

— Ты закончил рассказ?

— Конечно. А как же иначе?

— Я люблю тебя и горжусь тобой, — сказала она.

Не размыкая рук, они подошли к краю террасы и смотрели на море.

— Как ты, девочка?

— Прекрасно. Я очень счастлива. Ты правда любишь меня или сказал это просто потому, что сегодня прекрасное утро?

— Да, это всего лишь прекрасное утро, — сказал Дэвид и снова поцеловал ее.

— Можно мне прочитать рассказ?

— Сегодня слишком хороший день.

— Можно, я все-таки прочитаю, чтобы чувствовать то же, что и ты, а не просто радоваться твоей радости, словно преданная собака?

Он отдал ей ключи, и когда она принесла тетради и села читать их за барной стойкой, Дэвид сел рядом и читал вместе с ней. Он знал, что это невоспитанно и глупо. Он никогда не поступал так, это противоречило его представлению о том, как должен вести себя писатель. Но стоило ему обнять девушку за талию и прочитать первые строчки, как он тут же забыл обо всем. Ему захотелось прочитать рассказ заново вместе с ней, поделиться с нею тем, чем, как ему прежде казалось, невозможно и не следует ни с кем делиться.

Дочитав до конца, Марита обхватила Дэвида за шею и поцеловала так крепко, что у него проступила кровь на губах. Он посмотрел на нее, рассеянно слизнул кровь и улыбнулся.

— Прости, Дэвид. Прости, пожалуйста. Я так счастлива и горжусь тобой больше, чем ты сам.

— Как ты считаешь, у меня получилось? Ты смогла почувствовать запах шамбы, и запах чистой хижины, и гладкость стульев, предназначенных для старейшин? В хижинах действительно чисто, земляной пол тщательно подметают.

— Конечно, у тебя все получилось. Ты писал об этом в другом рассказе. Я даже увидела, как склонила голову набок героическая собака Кибо. И тебя, мой милый герой. У тебя не осталось пятен крови на кармане рубашки?

— Да, комочки крови размокли от пота.

— Давай отпразднуем этот день в городе, — предложила Марита. — Сегодня мы можем делать все, что угодно.

Дэвид заглянул в бар, налил себе виски с холодным перье и отнес к себе в комнату. Там он отпил половину и принял душ. Потом надел брюки, рубашку и alpargatas[52]. Он чувствовал, что рассказ получился, и радовался тому, что у него есть Марита. И эту его радость нисколько не умаляла вернувшаяся к нему острота восприятия. Сейчас он снова все ясно видел и понимал, но ставшая привычной в последнее время печаль больше не омрачала этого понимания.