Райский сад первой любви

Когда учитель трогал меня, то по ошибке приписал «уголок нежности» Чжао Фэйянь. Я словно бы терпела его руки так долго в ожидании этой ошибки. Он споткнулся о ступеньку между желанием и работой, чуть не упал на пороге между гостиной и спальней. Я поняла: когда меня щупают, я все еще четко могу протестовать, дескать, речь шла о младшей сестре Чжао Фэйянь по имени Чжао Хэдэ. А еще поняла, что меня поддерживают остатки достоинства. Во время уроков у учителя нет пола, а у человека, который на меня нападал, но при этом неверно сослался на классический сюжет, одежда вроде как на месте, но вроде как ее и нет: он был в черной рубашке, в которой приходил на занятия, но без штанов. Непонятно, то ли он забыл раздеться, то ли забыл натянуть штаны. Этот учитель принадлежит только мне, и он провалился в трещину времени. Один раз я спросила его, зачем в самый первый раз нужно было так себя вести. Учитель ответил: «В первый раз я слишком грубо выразил мою любовь». Его ответ меня устроил. Он, как никто другой, умел использовать слова. Но ни одно его слово не было более ошибочным, чем этот ответ. Жизнеспособность литературы состоит в том, чтобы выкапывать юмор в самом жестоком и бесчеловечном сюжете, и она не демонстрирует его всем и каждому, а тихонько радуется. Литература означает, что вы можете прочитать одно и то же любовное стихотворение пятидесятилетней жене или пятнадцатилетней любовнице. Первым стихотворением, которое я выучила, была «Короткая песня», сочиненная Цао Цао[83]. Учитель часто мурлыкал ее, а я мысленно переводила: «Луна светла, а звезды редки. Сороки летят на юг. Но, трижды обогнув дерево, на какую ветку они могут присесть?» Я впервые обнаружила, что глаза похожи на птичек, они выглядывали из-за надключичной ямки учителя, и я пересчитывала, сколько лампочек на хрустальной люстре, ярус за ярусом. Люстра была круглая, и я словно бы огибала Землю, это ничем не отличается от бесконечно длинного листа писчей бумаги, который никак не кончается, все равно что посиделки за круглым столом, когда учитель сидит от меня и слева и справа. Глаза кружились вокруг хрустальной люстры, я все считала и считала, непонятно, откуда начала и где мне остановиться.

Внезапно я подумала про Сяо Куя. Если бы я не была с учителем, то, возможно, встречалась бы с ним. Вежливый мальчик с хорошими манерами из моего круга, но если заупрямится, то никто его не переубедит. Короче говоря, типичный парень. Помню, как-то раз в детстве я увидела у него дома конфеты, которые ему подарили. Коробка провалялась целый год неоткрытая, пусть и не особо-то красивая коробка. Он заметил мой взгляд и тут же начал сумбурно оправдываться. Только тогда я поняла, почему Сяо Куй всегда так плохо относился к Итин. Получая от него открытки из США, я их могла только рассеянно прочитывать, но никогда не отвечала. Непонятно, полон ли он отчаяния или оптимизма, когда снова и снова кидает камни в бездонное ущелье. Или же он там, в Америке, параллельно окучивает других девочек? При этой мысли стало так легко, но сердце разбилось вдребезги. Сяо Куй… Нет в нем минусов, на самом деле он даже слишком хороший. Концентрация английского на открытках становилась все выше и выше, словно он все щедрее подсыпал специй, чтобы блюдо выглядело более экзотичным. Наверное, я бы в него влюбилась, вот только не успела. На самом деле это не мой типаж, просто с ностальгией думаю о родном городе, которого никогда не видела. Оказывается, чувство неверности учителю очень болезненное. Если я сопротивлялась собственным мыслям, картинка в мозгу становилась все отчетливее. Высокий, крепкий парень, незнакомый, но в его лице периодически проскальзывают какие-то черты Сяо Куя из моего детства. Глаза, смотрящие на ноты, такие же, как сами ноты, черные с белым, черные, как море черного атласа, из которого пошиты смокинги музыкантов симфонического оркестра. Я падаю с кровати и тону.