Раковый корпус

Так он внезапно перевесил решение – за “младших” (они растрогали его своими горячими речами) и против своих заместителей (хотя, очевидно, обещал им иначе). <…>

Возражал я им всем дотошно, но лишь потому, что все их выступления успел хорошо записать, и вот они всё равно лежали передо мной на листе. Только одно местечко с подъёмом: каких уступок от меня хотят? Русановых миллионы, над ними не будет юридического суда, тем более должен быть суд литературы и общества. А без этого мне и литература не нужна, и писать не хочу.

Ни в бреде Русанова, ни в “анкетном хозяйстве”, ни в навыках “нового класса” я не собирался сдвинуться. А в остальном все часы этого обсуждения я заметил за собой незаинтересованность: как будто не о моей книге речь, и безразлично мне, что решат.

Ведь самиздатские батальоны уже шагали!.. А в печатание легальное я верить перестал. Но пока марш батальонов не донёсся до кабинета Твардовского, надо было пробовать. Тем более что 2-ю часть я предвидел ещё менее “проходимой”.

Нет, они не требовали от меня убирать анкетное хозяйство или черты нового класса, или комиссию по чистке, или ссылку народов. А уж ленинградскую блокаду мог я и разделить между Сталиным и Гитлером. Главу с Авиетой со вздохом пока отсечь. Бессмысленнее и всего досаднее было – менять название. Ни одно взамен не шло.

Всё ж я покорился, через неделю вернул в “Н. мир” подстриженную рукопись и в скобках на крайний случай указал Твардовскому запасное название (что-то вроде “Корпус в конце аллеи”, вот так всё и мазали). (Запасное название было «От среды до четверга». – В. Р.)

Ещё через неделю (19 июля. – В. Р.) состоялось новое редакционное обсуждение. Случайно ли, не случайно, но не было: ни Лакшина, считавшего бы грехом совести держать эту рукопись взаперти; ни Марьямова с нравственным долгом довести её до читателя. Зато противники все были тут. Сегодня они были очень сдержанны, не гневались нисколько: ведь они уже сломили Твардовскому хребет там, за сценой.

Теперь начал А. Т. – смущённо, двоясь. Сперва он неуверенно обвинял меня в “косметической” недостаточной правке (зато теперь Дементьев в очень спокойном тоне за меня заступился – о, лиса! – де, и правка моя весьма существенна, и вещь стала закончена… от отсечения главы!). Теперь требовал А. Т. совсем убрать и смягчённый разговор о ленинградской блокаде, и разговор об искренности. Однако тут же порывом отбросил все околичности и сказал:

– Внешних благоприятных обстоятельств для печатания сейчас нет. Невозможно и рискованно выступать с этой вещью, по крайней мере в этом году. – (Словно на будущий “юбилейный”, 50 лет Октября, станет легче!..) – Мы хотим иметь такую рукопись, где могли бы отстаивать любое её место, разделяя его. – (Требование очень отяготительное: автор нисколько не должен отличаться от редакции? должен заранее к ней примериться?) – А Солженицын, увы, – тот же, что и был…

И даже нависание над раковым корпусом лагерной темы, прошлый раз объявленное им вполне естественным, теперь было названо “литературным, как Гроссман писал о лагере по слухам”. (Я о лагере – и “по слухам”!) <…> В противоречие же со всем сказанным А. Т. объявил: редакция считает рукопись “в основном одобренной”, тотчас же подписывает договор на 25 %, а если я буду нуждаться, то потом переписывает на 60 %. “Пишите 2-ю часть! Подождём, посмотрим”.

Вторую-то часть я писал и без них. А пока предлагалось мне получить деньги за то, чтобы первую сунуть в гроб сейфа и уж конечно, по правилам “Нового мира” и по личным на меня претензиям А. Т., – никому ни строчки, никому ни слова, не дать “Раковому корпусу” жить, пока в один ненастный день не приедет полковник госбезопасности и не заберёт его к себе.

Такое решение редакции искренно меня облегчило: все исправления можно было тотчас уничтожить, вещь восстановить – как она уже отстукивалась на машинках, передавалась из рук в руки. Отпадала забота: как выдержать новый взрыв А. Т., когда он узнает, что вещь ходит. Мы были свободны друг от друга!

Но всего этого я не объявил драматически, потому что лагерное воспитание не велит объявлять вперёд свои намерения, а сразу и молча действовать. И я только то сказал, что договора пока не подпишу, а рукопись заберу. <…>

Однако не прошло и месяца, как Твардовский через родственницу моей жены Веронику Туркину срочно вызвал меня. Меня, как всегда, “не нашли”, но 3 августа я оказался в Москве и узнал: донеслось до А. Т., что ходит мой “Раковый корпус”, и разгневан он выше всякой меры; только хочет убедиться, что не я, конечно, пустил его (разве б я смел?!..) <…>

Я не поехал на вызов Твардовского, а написал ему так: