Раквереский роман. Уход профессора Мартенса

Я шел из города на мызу и смотрел на съежившиеся от мороза дома среди синеватых сугробов, источавших леденящий холод. Итак, значит, этот так называемый город победил! И этот так называемый я — шагающий здесь по ледяным наростам Длинной и Рыцарской улиц, возвращающийся от этой женщины, о которой я не знал, была ли она мне самая близкая на земле душа или совсем-совсем чужая женщина, — именно я доставил победу этому заледеневшему городу-зародышу. А сейчас я иду под ту крышу с высокими фронтонами, чернеющими в лунном свете. И если бы его владелица только знала, что я сделал, она во имя своего plenum dominium, пожалуй, отравила бы меня… От всего этого я как-то особенно легко шагал по неровно утоптанным, как стекло скользким тропинкам, и мое состояние казалось таким нереальным, что ни ледяной свет луны, ни ледяная тень от нее, которыми я попеременно дышал, до конца мои мысли не прояснили. И вдруг мне пришло в голову: «О дьявол! Я ведь забыл попросить у Мааде разрешения взглянуть на ее сына. Я должен был это сделать. Ради Мааде. И ради себя самого. Если, быть может, это мой сын…»

24

Не знаю, откуда пошла эта закваска — от Рихмана или от Розенмарка, но от кого-то из них она должна была исходить. Но, возможно, и с мызы, куда даже самая для нее неблагоприятная информация могла проникнуть довольно быстро, — так или иначе, но после зимнего затишья, спустя неделю, весь Раквере клокотал и бурлил:

— Сенат признал правоту Раквере!

И так трудно было городу переварить это облегчение — после ста тридцати лет обманутых ожиданий, — что пищеварение его неизбежно было нарушено. Окна у Крудопа или, по крайней мере, одно окно было опять выбито. После чего три окна, выходившие на улицу, стекольщик круглые сутки закрывал ставнями. По ночам стреляли из ружей на обледеневших ступенях Адской улицы и на дороге между трактиром Кнаака и дубняком. Бог его знает, кто уж там стрелял. И очередные убийцы, как сказала госпожа Тизенхаузен, в сумерках гнались по Рыцарской улице за управляющим Фрейндлингом. К счастью, после того как его последний раз избили, он всегда за пазухой носил пистолет. И только когда у дворов Деэтерса и Брахмана он его выхватил, негодяи дали ему убежать. А спустя три дня госпожа Тизенхаузен стала поодиночке вызывать к себе своих служащих. Не знаю точно, что она каждому говорила. Наверно, разное. Потому что служащие были тоже разные, как это в таких местах обычно бывает. Бухгалтер Кююн, с худым и белым, как береста, лицом и черными бровями, был насквозь господин немец. Рыжий, с небритым красным циферблатом, амбарщик Якоб Пойли еще в позапрошлом году был крестьянином пригородной деревни Папиару — яблока раздора между городом и мызой. И так далее. Так что какие слова кому говорились, этого я не знаю, но по пистолету госпожа выдала каждому. И то, что она по этому поводу сказала мне, я помню точно:

— Беренд, вы, разумеется, уже слышали. В нашем вшивом гнезде распространяют слухи, будто имперский сенат сошел с ума и удовлетворил позапрошлогоднее прошение этих вшивых голов. Верить этому способны только идиоты. То есть субъекты вроде наших вшивых голов. И за что они после этого принялись, вам тоже известно — пошли разрушения, безобразия, буйства…

Говоря это, госпожа сидела, как обычно, за своим секретером красного дерева, и я не видел на ее лице гнева или красных пятен, какие часто вспыхивали по куда менее значительным поводам. На этот раз, я сказал бы, она была победоносно спокойна. Обычная на ее шее черная бархотка (видимо, для того, чтобы скрыть морщины) как-то особенно четко обрамляла снизу ее узкое лицо, казавшееся почти улыбающимся.

— Чтобы мои люди могли защищать свою жизнь от этих негодяев, вот возьмите!

Она вынула из секретера пистолет и через стол протянула его мне.

Должен сказать, что проявление такого доверия сильно меня смутило. В этом было что-то абсурдное — мне защищаться от людей, выступления которых были вызваны тем, что… Я пробормотал:

— Благодарю вас, милостивая государыня, но у меня уже есть оружие…

— У вас есть — без моего ведома в моем доме — оружие? Принесите показать!

Ха-ха-ха-хаа! Теперь это проявление недоверия сразу привело мои чувства в порядок. Я вышел из ее кабинета, через три ступеньки взбежал по нижней каменной лестнице, таким же образом по верхней деревянной лестнице в свою каморку и так же — через три ступеньки — сразу помчался обратно вниз с полученным от Сиверса пистолетом с прекрасно инкрустированной серебром рукояткой черного дерева. И только протянув оружие моей госпоже, я с полной ясностью отдал себе отчет: чей это пистолет, кому я его подаю и за что я его получил.

— Такое красивое и дорогое оружие?! Откуда оно у вас? Послушайте, а что здесь на серебряной пластинке написано?

Сбегая с лестницы, я вспомнил об этой пластинке. Я сказал:

— Инициалы К. С. И корона с девятью зубцами. Графская корона. Пистолет принадлежал одному моему йенскому товарищу. Молодому графу Каспару Стадиону. Юристу из Богемии. Мы с ним стрелялись. А потом помирились и поменялись пистолетами. У меня был обыкновенный кухенрейтер.