Раненый город

Смеются все, кроме Дунаева. А тот, похоже, обиделся. И чего я эту дурь вспомнил?

— Сережа, извини, это ж чепуха все, память глупая такая… Ты лучше еще раз расскажи, что после нашего отъезда было, все по порядку. Да не садись, пошли вниз, в столовую, по дороге послушаем…

— Все вниз! Не то сарделькам торба! Сожрут!!!

— Бормоглот ты, Федя! — говорю я по старой памяти.

Дунаев покорно пересказывает, пока мы идем на ужин. Садится с Тятей и Федей, а я давно уже с Сержем за одним столом… Это ему непонятно, оглядывается. Не объяснишь…

— Знаешь, а это здорово, что он летом в Бендеры едва успел, — говорю я Достоевскому. — Цел остался и даже энтузиазма не растерял.

Постную физиономию Достоевского неожиданно посещает улыбка. А потом он молча и неопределенно качает головой. Еще недавно мы сами были такими же энтузиастами. Сержа жизнь избавила от иллюзий раньше, меня позже. Но, став опытнее и умнее, мы не сожалеем о своем первоначальном порыве. Это было глупо, но честно. И другого начала у солдатской дороги нет. Она начинается с чувств и совести, а не с разума. Никакие университеты и училища тут не подспорье. Наверное, поэтому солдат и офицеров так легко обмануть.

С этого дня Дунаев стал меня сторониться. Опять я поплатился за свой язык. Да и у меня не было больше времени на общение с ним. Ненадолго, оставив заботу об отце и моем младшем брате, приехала в Тирасполь моя мать, потолковала по душам с мадам Редькиной, и благодаря этому дело с обменом сдвинулось с мертвой точки, в которую Редькин меня затянул. Теперь переезд — вопрос дней и я, фигурально, сижу на чемоданах. На самом деле в Одессу везти почти нечего. Одесситы ждут сигнала, и уже договорено, что обратным рейсом их машина подберет мои диванчик, телевизор, пару табуреток, стол и балконные рамы, которые решено снять, а не дарить редькинскому супостату. Конец уступкам, и мне не придется обращаться к громиле Сержу.

Всю последнюю неделю нам сулят скорую смену. А тут ее уже и не ждут. В самом деле, что за радость, окончательно вернуться в повседневную дуристику? Начнется спрос за плохую работу, за совершенные проступки. Мы знаем, что новым руководством Тираспольского ГОВД заявления о наведении дисциплины делаются вполне конкретные и нас рассматривают как потенциальных нарушителей. Мы же вины за собой не чувствуем. Когда выйдем из Бендер, в считанные дни почти никого в Приднестровье не останется. Серж сразу едет в Абхазию, и с ним не-разлей-вода Жорж, несмотря на эпизодические трения между компаньонами, не способный его бросить. Колобок шепнул, что они уже договорились с вербовщиком и тот ждет только определенности во времени с отъездом, чтобы выдать подъемные. Будто бы они хотели вновь соединиться с Али-Пашой, но он неизвестно где. Простофиля Жорж! Это он гурьбой ехать хотел, а Достоевский сознательно решил, что ему пора расти в военном деле самостоятельно. Вот и не проинформировал приятеля. Прошел слушок, что Али-Паша с Гриншпуном встретились с другими вербовщиками и уже отбыли в Югославию. Туда, говорят, приглашают придирчиво, без военного образования и солидной специальности не попадешь. Гриншпун — в Югославии! Вот это да! Совсем треснула его коммунистическая башня! А я увольняюсь. И увольняется из МВД ПМР, едет к матери на Украину Семзенис. Тятя и Федя пока ни о чем не думают, но они оба из села Великоплоского, которое хоть и недалеко от Тирасполя, но тоже находится в Украине. Стало быть, отходной маневр им обеспечен.

Вместе с Достоевским в один из не отличимых друг от друга осенних вечеров снимаем в моем кабинете непригодившийся фугас. С высоты стены на эту отступательную операцию по-прежнему укоризненно смотрит продырявленный гусликами и опошленный моей надписью Карл Маркс. Противотанковая мина, не причинив никому зла, убывает из объединенной комендатуры в моем дипломате. Мимо дежурки несу дипломат в охапку вместе с пишущей машинкой, для верности положив ее сверху. Тяжеленный получился сэндвич. Отойдя от комендатуры, отдаю дипломат Сержу. Машинка поедет в Тирасполь, а зеленый, набитый смертью цилиндр возвращается в заготовленный для сопротивления, но не использованный арсенал. Любопытно, как дальше распорядится им Достоевский? Оставит здесь или грузинским националистам судьба выковыривать приднестровский металл из своих продырявленных задниц? Неважно. Не мое дело.

108

Маяться в гостинице уже просто невыносимо. На выходные дни самовольно в одиночку еду в Кишинев. Ничем это мне не грозит. Когда в командировку ездил, то видел, что все там осталось по-прежнему. Угар национализма ушел с улиц и площадей. Кому нужен один из множества прохожих и кто будет его подноготную копать? Скоро я вовсе уеду из Молдавии, так напоследок хоть кого-то из друзей-приятелей повидаю.