Раннее (сборник)

– Баба-та смирно лежит, – пошутил один длиннолицый тихий обозник, который давеча уговаривал Глеба не спешить на фронт. – А лошадь брыкается.

– Ну, я тоже не казённый. И мне отдохнуть надо. У других напарники, как люди, а у меня чучело. Учитель тоже! Чему детей учил, интересуюсь?

– Это вас не касается. Поменьше болтайте, – холодно возразил Нержин, надел шапку и вышел. Ему было мучительно стыдно перед всеми, кто был в избе. Хотелось разъяснить, что дело не в том, что он не сядет на лошадь, – а как вести в поводах ещё четырёх лошадей – ведь они перепутаются, вырвутся, разбегутся – лови их потом! Да в темноте! Но разъяснение было бы сложно и тоже смешно, потому он воздержался от него.

На дворе было черно, мокро, дул резкий холодный ветер. Первая мысль Глеба была, что в такую погоду только ненормальные лошади могут хотеть пить.

На базу смутно чернелись три подводы. Глеб разобрал, что около одной лошадей не было – значит, это была трухачёвская. Потом он нашёл и свою – не по лошадям, ибо все лошади в обозе были для него на одно лицо, а по телеге – на левой грядке было знакомое ему защепленное место, об которое он уже два раза рвал шубу.

Лошадям есть было нечего. Они стояли мокрые, чёрные, грустные, одни неподвижно, другие переступая ногами – и все разом обернулись на Глеба, чего-то от него ожидая. И вдруг Нержину, вышедшему из избы в злобной раздражённости, когда с опозданием приходят в голову самые язвительные ответы, которых он не догадался привести Дашкину там, в избе, – вдруг Нержину в первый раз за всё обозное время эти крупные животные показались не слюнявомордыми символами крушения всех его блестящих артиллерийских надежд, а добрыми существами с жизнью, безконечно более тяжёлой, чем у людей.

– Что, лошадушки? – сам удивляясь теплоте своего голоса, спросил Глеб. – Скучаете? Нам самим жрать нечего, думаете как? – И потрепал их по плотно-мокрой шерсти спин. – Сейчас пить пойдём. – Он отвязал двух. – Куда вы столько воды пьёте, глупые?

И, ведя двух в поводу, он вышел с база. Навстречу верхом, ведя в поводу четырёх, подъехал Трухачёв.

– Трухачёв, где водопой?

– А – прямо и прямо, потом налево.

– Далеко?

– Версты не будет. Чего ты пеши? Садись.

– Не – е, я лучше так.

И, не разбирая, где грязь, где лужи, Нержин скрылся в темноту. Шёл он долго, по ошибке чуть не напоил лошадей из большой лужи. Потом был спуск и небольшая речка. К удивлению Глеба, лошади припали к воде и долго пили с перерывами, недвижно отстаиваясь над водой.

Потом он вернулся, долго искал свой баз, не догадавшись прежде, как его приметить, взял ещё двух, свёл и их, потом ещё одну. Ноги его промокли насквозь, от ходьбы он упрел в шубе, есть ему так хотелось, что уже и перехотелось, – но он решил ходить хоть ночь напролёт, но перепоить всех лошадей. Чтобы с пользой провести время, он старался собрать свои мысли в каком-нибудь умственном направлении, однако ничего не получилось. Мысли чередовались безо всякой системы. Обдумав поведение Дашкина, Нержин признал, что тот совершенно прав и что с завтрашнего дня надо ко всему приглядываться и учиться ездить верхом.

В хуторе не было уже ни единого огня, когда Глеб вернулся последний раз, вошёл в тёплую храпящую избу, сел на пол и стал перематывать портянки, чему он тоже научился только на днях.

– Глебуша, а Глебуша! – раздался шёпот с полатей.

– Я?

– На-к вот тут бурсаки, держи руку, – шептал Порядин. – И сальца кусочек.

– Не надо, Порядин.

– Бери, бери, горяч ты больно.

Глеб встал, нашёл в воздухе повисший кулак Порядина и выбрал из него угощение.

– Спасибо, – сказал он, ещё не чувствуя голода. Но едва только он укусил бурсак, как его даже тошнота пробрала от острого желания есть. Он опять сел на пол и стал тихо жевать, чтоб не мешать ничьему сну. И вдруг, размягчённо-благодарному, ему вспомнилась фраза из забытой давно, после детских времён, молитвы: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь» – и в темноте слёзы навернулись ему на глаза. Хотя лет двенадцать он не произносил этой молитвы, но сейчас легко её вспомнил – и вдруг, перебрав её умом взрослого человека, удивился, какая она была безкорыстная: ни одно из безчисленных желаний, повседневно разрывающих человеческую грудь, не упоминалось в ней – в ней не просилось ни о долголетии, ни о здоровьи, ни об избавлении от несчастий, ни о богатстве, ни о замужестве, ни о детях, ни о родителях, – всё это покрывалось великими словами: «да будет воля Твоя!» – и только одного просил маленький человек у Большого Бога – чтобы было ему что поесть сегодня.

Нержин вздохнул, нащупал на лавке портфель, положил его на пол и вытянулся. «Революция и контрреволюция в Германии» долго давила ему в ухо, в висок. Потом приладился и уснул.

Следующий день был первый непогожий день в пути, да уже и под ноябрь. Небо и степь были серые, дорога чёрная, дул порывами злой ветер, иногда срывая и дождя. Лошади шли с трудом, не было в обозе ни овса, ни сена, Забазный шагом ехал на своём жеребце и кричал, чтоб не сворачивали искать стогов. Речка тут близко текла – Бузулук{279}, тоже никогда Глеб не слышал.