Раннее (сборник)

Этот рассказ слышал и Трухачёв. Огромный чернолохматый мужик в маленьком, очень тесном ему тулупе, он часто сходил со своей подводы и подсаживался к другим. Был он молчальник, не любил говорить, а слушать. Дашкин при нём, как казалось Нержину, стеснялся и рассказывал неохотно. Прослушав рассказ Мирона о комиссарстве, Трухачёв смачно плюнул в пыль дороги, сразу соскочил и ушёл, не говоря ни слова. Дашкин сверкнул в его ломовую спину глазами и доверчиво поделился:

– Это тот гад. Кулак сибирский. Ты только ушами не хлопай. Знаешь, сколько тут антисоветчиков? Нам с тобой дружно держаться надо. Правду говорят: казаки – обычаем собаки.

Да, казаки встречали обоз враждебно. Сперва казалось – это оттого, что выпадало им по домам кормить постояльцев – хоть капусты похлебать да картошки печёной заесть, а всё расход. Да от пришельцев доглядеть огород, да чтоб сено из коровника не потравили военным лошадям, да чтоб на базу не наозоровали, плетня не помяли, не заломили прясельных ворот. Но когда девчёнке, выбежавшей к обозу с криком:

– Мама! мама! Смотри, казаки едут! – суровая меднолицая мать ответила, не шевельнувшись у плетня:

– Где казаки, дура? русские{275}.

Но когда Нержин входил в дома и на стенках вдоль лавок видел под стеклом целые галереи молодцов в казачьих мундирах и с георгиевскими крестами; но когда старый дед за восемьдесят подымал пятилетнего внука перед собой на табурет, говорил ему:

– Стань как положено!

И мальчик вытягивал руки по швам.

– Отвечай, кто ты есть?

– Казак! – звенел голос малыша.

– Какой земли?

– Земли Войска Донского!

– Какого округа?

– Усть-Хопёрского.

– Какой станицы?

– Кумылженской.

– Какого хутора?

– Серебровского.

– Молодец! На бурсак! – и дрожащими от старости руками протягивал ему пряженный в масле бурсак, – Нержин мрачно понимал, что дело не в съеденной миске щей и не в заломленном плетне. Этот народ – нетёсаный, тяжёлый, упрямый – как их собор в станице Усть-Медведицкой{276} – мрачно-радостно сверху вниз смотрел на безпорядливый обоз отступающего красного войска.

Все грузные каменные дома Усть-Медведицкой на крутом спуске к Дону изловчились стать плоско-ровно на откосных фундаментах из дикого камня. Подвалам этих домов, их железным дверям, шли бы вывески: «Мучной лабаз», «Бакалейная лавка купца Сапельникова», – а нашлёпка «Продмаг Райпо» супротив глыбной туши собора казалась моськой, лающей на слона.

Переправа на левый берег Дона была по наплавному мосту. Мост был так низко посажен, что лёгкое хлюпанье сероватой воды с жёлтым маслом заходящего солнца на ней чуть-чуть не переливало на тёмные доски настила. Обоз переезжал медленно, грудясь до переправы на улицах Усть-Медведицкой и после переправы на поёмном лугу с густоватым кустарником. Всё время переправы Дашкин пробыл в гостях на другой подводе, последние два дня шедшей как раз перед ними. Там было двое ещё середовых по годам казаков ли, мужиков – с грубо-суровым выражением лиц, оттого ли, что светлые брови у них были густо-навислые, носы ли – широкой картошкой. Последние дни, что Дашкин всё толкался с ними, Нержин пригляделся и решил, что те двое – братья, так были схожи. Было у них шесть коней, сменяемых каждодневно в запряжке, – и даже Нержин отличил, что кони у них отменно хороши. Последние дни Глеб чувствовал на себе внимание обоих соседей, ловил их взгляды на себе, но не придавал тому значения, так как и другие обозники любили дивоваться на Нержина для потехи, привлечённые рассказами Дашкина о его чудном напарнике. Сейчас Дашкин так затолковался со своими новыми друзьями, что Глеб сам проделал всю переправу – сам втиснулся в струю обоза, властно дёргая возжами и переругиваясь с оспорщиками, и сам же прихлестнул и прикрикнул: «Хеп-па!» – чтоб лошади взняли на порог мостового настила. Он сам оценил, что это здорово у него получилось, тут же загляделся, что у правой лошади сбился нарытник{277}, и впопыхах совсем забыл полюбоваться со средины реки поэтической красотой водной поверхности при закате.

Когда съехали с моста и остановились табором в кустах, неизвестно чего ожидая, Мирон вернулся, поглядел, что Глеб всё ещё не выпускал возжей из рук, и мягко сказал:

– Ладно, повесь.

Глеб повесил возжи на копылок и положил на дно кнут. Мирон сбил с цигарки окурок чёрной прогоревшей газеты, сел в задок телеги по-турецки, затянулся, выпустил дым и спросил:

– Ну, Глеба, что делать будем?

Нержин и не заметил, что его ответ ещё неделю назад был для него невозможен:

– А что скажут – то и будем.

– Это дураки так делают.

– А как же?

– Думать надо.

Нержин всмотрелся в Дашкина.

– Ты мне сам говорил, чтоб я меньше думал.

– Как ты считаешь, у Сталина большая голова?

Глеб представил себе туповатую голову отца народов, и его подмывало спросить, идёт ли речь об объёме или о содержании. Но, понимая опасность темы, он протянул:

– По-омнит. Много помнит.

– Понимаю, – прочувственно сказал Дашкин. – Товарищу Сталину тяжело приходится. Разные там послы, опять же фронт, заводы в Сибирь, в общем, дела. Короче, затуркались. Паспорт с тобой?

– Со мной.

– А военный билет?

– Тоже.