Раннее (сборник)

Но ненависть Глеба к навозу не распространилась на лошадей. Они не издевались над ним, не корили его тем, что он учитель и ничего не умеет делать, редко лягали, да и то если он сам подходил неловко – сзади. А что до навоза – не могли ж они выходить отправлять свои потребности в уборную (каковых и у казаков было мало). Когда Глеб ночью с бледным жёлтым огнём «летучей мыши», сохранённым от вьюги под полой шубы, входил в конюшню, скрипела дверь и огонь фонаря разливался тёплым, а здесь казалось и ярким, светом по столбам и лошадиным крупам, – все лошади враз поворачивали к человеку от опустевших ясель головы, вытягивали шеи и смотрели на ожидаемого кормильца пребольшими немигающими глазами. Эти добрые, верные, неприхотливые животные так мало просят у человека за свой каторжный труд, который они начинают, едва выйдя из жеребят, и кончают, лишь околев, – просят лишь овсеца и сена, а на худой конец хоть ржаной соломки, вот и вся их радость. Да водопой. А когда Глеб протискивался мимо их гладких тёплых тел и проверял кормушки, они сторонились и смотрели на него такими грустными глазами, что он невольно трепал их гривы, гладил по мордам, и ему казалось, это приятно им. Так уже не из страха перед сержантом Таёкиным он будет подниматься всё чаще в ночь и идти в конюшню, а для того, чтоб эти гнедые звери, по странной природе своей проводящие ночь на ногах, не скребли безпокойно копытами, не вынюхивали сухую травянистую пыль с голых досок, не вырывались бы из плохо застёгнутых недоуздков, чтобы втиснуться в чужое стойло и в темноте запутаться там, в переплёте чужих привязей.

Вначале все лошади были Нержину на одно лицо, и он отличал только серых от белых и гнедых, удивляясь, как это другие умели в табуне сразу заметить свою пару (лошадей раскрепили по две на каждого). Но настало время, когда Нержин уже не просил соседа показать ему, где его лошади, и не ждал, пока все разведут своих и, значит, останутся его две. Он не только узнавал теперь своих по одной мелькнувшей морде, но участвовал в общих разговорах о том, какая повадка у саврасой и куда лучше запрягать пегую со звёздочкой – справа или слева, и почему. Во взводе после разговора о жратве и бабах самым популярным был разговор о лошадях.

Как разговаривали обозники о собственных жёнах – Нержин слушал с недоверием, потом с изумлённым отвращением. Дело было даже не в пошлых словечках, отпускаемых на счёт жён, но – что все, казалось поголовно, не верили в верность тех с поры, как мужья ушли в армию. Удивительно, они не верили вообще всякой женщине наперёд. И его оскорбляли эти разговоры, потому что он свято верил в свою Надю, усыпанную десятком ласковых имён, щедро для неё придуманных, – а над ним теперь смеялись.

Так тем лучше было всё же говорить о лошадях.

Порядина, лучшего шорника во взводе{283}, на колхозную работу Таёкин не посылал. Целыми днями он чинил и ладил упряжь, сидя с доярками в тёплой избе, выстроенной для телят при молочно-товарной ферме, медленно и ласково что-то рассказывал им за работой, да любил и послушать. Нержина он посвятил во все хитрости и во все виды упряжи, научил быстро запрягать и распрягать на морозе, рассказывал, чем, когда и сколько надо и нельзя поить и кормить лошадей. Ездить охлябь (сёдел вообще не было) Нержин научился после того, как свалился на полном скаку. А научившись – полюбил в брезге утра, когда ещё не ободнело, выезжать верхом со своими кобылками на водопой на Бузулук. На мёрзлом песке приречья, как на каменной городской площади, поднимался звон от кованых копыт. Бузулук долго не замерзал. Лошади входили передними ногами в воду (но тревожно шарахались назад на берег, если под копытами хрустел первый ледок), пили, потом задумывались, роняя капли с мокрой морды, снова пили. Здесь надо было не прозевать и силой удерживать торопливых, чтобы напились медлительные. Но достаточно было одной быстро попятиться и решительно вывернуться задом к реке, как начиналось общее суетливое движение, все поворачивались, кто и пил, кто не пил, – и вслед за первой парой лошади сумасшедшим стихийным галопом, да не галопом даже, а стланью взлетали, взлетали в гору и мчались улицей на край хутора в свою конюшню, где, они знали это, их ждёт овёс. На этом скаку верховые обозники их и не сдерживали.

Научившись владеть упряжью – Нержин полюбил и ездить в поле за зерном и, едучи порожняком, стоймя править в телеге, когда она зло и весело прыгает по колотной мёрзлой дороге между яркой зеленью озими, украшенной блесотью первого снега.

Как-то раз на дурновской улице две бабы из другого хутора, не знавшие Нержина и принявшие его за местного, подозвали: «Мужик, иди помоги, что-то у нас не ладится». Нержин подошёл со смущённым духом и вдруг, неожиданно для себя самого и к своей крайней гордости, нашёл, где они перепутали, и исправил.