Раннее (сборник)

Скоро поездками Нержина заинтересовался весь взвод, и, если он опаздывал к водопою, обозники уговаривали Таёкина подождать, чтобы выслушать сообщение. Потом, днём, они уже и сами, рассыпавшись по округе на работы, уверенно разъясняли колхозницам последнюю сводку, опровергали вздорные слухи – и стало так, что из сельсовета на молочно-товарную ферму присылали днём мальчишку – узнать или проверить новости. А вскоре сообщения Нержина превратились и в регулярные законные политинформации, с ответами на вопросы, когда поблекла власть Таёкина, а прибыл во взвод «настоящий», обмундированный, с кубиками, командир взвода – младший лейтенант Брант.

Он был очень эффектен. Высокого роста, изящный (хоть и по-граждански, а не по-военному), в дымчато-серой шинели точно по фигуре, перетянутый ремнями, на фоне кулёмистых обозников он выглядел как всамделишный вояка, особенно когда с артистически строгим лицом (он был ещё и несомненный артист), неподвижный как изваяние, выслушивал рапорт нестроевого коротышки Таёкина. К Нержину Брант сразу же выказал необычайное сочувствие за полезные политинформации и за образованность.

Давид Исаевич Брант оказался столько же обозник, как и Нержин, и даже на сегодня меньше его понимал в лошадях и упряжи. Приватно ему отрекомендовался как эксперт по драгоценным камням и завсегдатай лучших одесских ресторанов. Не на глазах у солдат он выявлялся балагуром, даже трепачом, и знатоком пропасти еврейских анекдотов. Но на виду у солдат сразу принимал величественно военный вид, чему способствовало и его удлинённое лицо, очень длинный нос, длинные губы. В будёновском шлеме он выглядел просто рыцарем. Говорил, что был контужен где-то на интендантской аэродромной службе на Украине, а может быть, и не столь контужен, потому что во всём здоров, – но вот приехал учить казаков обращению и службе с лошадьми, которых сам-то видел только украшенных ленточками и запряженных в фаэтоны на Дерибасовской{288}.

Вслед за Брантом появился где-то на соседнем хуторе и штаб роты. Стали прибывать из госпиталей, после серьёзных ранений, и настоящие солдаты-фронтовики, теперь ограниченно годные. Подвезли, правда не всем, сколько-то ботинок с обмотками, гимнастёрок второго срока и даже бушлатов. Привозили скребницы, ведёрки и брезентовые сумки для овса. Отдельными дачами стал появляться и красноармейский паёк, долго ещё неполный. Потому стала меньше зависимость от хозяйского харча. Меньше стали работать и для колхоза, зато началась усиленная чистка лошадей, устраивали смотры то повзводно, то сразу целой роте на ровном заснеженном поле. Так постепенно превращались в воинскую часть: Отдельный гуж-транспортный батальон. И не было только главного – сена и овса для лошадей.

В дурновском колхозе обозному взводу отказали и в том и в другом, оставляя овёс для самих себя, а сено – для своих истощённых коровок до весны. И вот в безлунные ночи, и даже в снежную заметь, Брант (по тайным указаниям из роты) снаряжал по нескольку саней. Они тихо выезжали из спящего хутора и, скользнув через Бузулук, отправлялись воровать сено и солому в полевых стогах соседнего колхоза. А те взводы, что стояли в соседних колхозах, приезжали воровать в Дурновском. Встретившись на узких снежных дорогах, цеплялись барками и примирённо матерились. Пока колхозы догадались выставлять ночных сторожей в поле – лошади подкормились. Порой, когда тёмные фигуры обозников, гомозясь на стогу и на возах, с торопливым кряхтением делали своё чёрное дело, – на них налетала засада. Но вил не пускали в ход, меру знали. Правота была за сторожами, численное превосходство за обозниками. Изодрав глотки хриплой безтолковой руготнёй, разъезжались, как и съехались. Нагруженных уже и не преследовали – какая там управа на солдат неизвестного взвода, и в штабе роты тоже управы не найдёшь. (Неизменно посылали на эти ночные операции Трухачёва: он лихо, разбойно, всегда возвращался с добычей.)

А в своём колхозе продолжали работать, чтоб зарабатывать на хлеб. В декабре ломали вручную подсолнух, весь ещё стоявший на корню чёрным пугалом среди белой степи. С хлебных зародов в поле снявши верхнюю смёрзшуюся корку, молотили хлеб стоячим комбайном. В январе медленным гужом возили зерно за 25 вёрст на элеватор на станцию Филоново в счёт колхозных хлебопоставок. Не в изодранной шубёнке и не в армейских ботиночках, но и в тулупе и в добрых валенках продирает ездового степная стужа. Идти обок телеги – неловко: обмотан неуклюже, и дорога бывает узка; сидеть на зерне – ломит и давит тело от холода. Зарывай не зарывай ботинки в красный гравий проса – видно, снова спрыгивать и идти рядом, и побежать и нагнать Порядина, который, не садясь на телегу, весь путь шагает пешком, одет не густо, хлопает себя накрест по спине:

– Холодно, холодно, на ком платице одно, а и вдвое да худое – всё одно{289}.