Раннее (сборник)

Тягостно было Нержину и перед самим собой, и перед окружающими, видевшими – или ему чувствительно казалось, что видевшими, – его молодую фигуру не в тяжёлых сапогах и пропотевшей на спине гимнастёрке, а в белой сорочке с отложным воротником; и как завидно было, что все сокурсники поехали в академии и получат там скоро кубики{227}, – а он один останется без звания. Так значит, и просвещённые умы поддаются очарованию комсоставских знаков различия. А ещё укоряют женщин за пристрастие к военным.

Вероятно, в повадке Нержина появилось что-то виновато-стыдливое. И зоркий милицейский глаз сразу и первый это обнаружил. И щепочка ничтожной жизни Нержина заплясала на бурунах там, где поток разрывается надвое, и вместо протоки сверкающего серебра едва не пошла в протоку навозной мути.

Случилось это так. С хлебом были, что называется, «временные затруднения» – многосотенная давка у булочных, два килограмма в одни руки, – карточки ещё не были учреждены. Семья жены суток трое была без хлеба, и Глеб, с детства, с первой пятилетки спортивно натренированный в очередях и в безочередьях, в рывках и «доставаниях»{228}, взялся «достать». Для этого с конца ночи надо было стать в воротах своего дома и ждать рассвета. Во всех воротах улицы стояли такие же стартовые группы, косились друг на друга, но к булочной преждевременно не бежали: ведь хождение по улицам в целях безопасности города было запрещено, по ним только мерно прохаживались ночные патрули да милиционеры. Но как на клочках свинцовеющих туч электричество накопляется, накопляется – и наконец невыносимая разность потенциалов сошвыривает истомевшие заряды в молнию, – так вдруг без команды, без знака, без сговора, без умысла, не в миг, когда бы особенно рассвело, – кто-то дрогнул, кто-то качнулся, третий шагнул – и изо всех подворотен, сливаясь в одну лавину, толпа хлынула к булочной. Это была атака, которой не все войны могут похвастаться, – атака, где никого не надо подгонять, где все беззаветно бегут, отдавая своё лучшее. У стены булочной круглая толпа должна была вытянуться гуськом – она гудела, билась, но никак ей это не удавалось: каждый считал, что прибежал раньше других. Был и Нержин в этой бойкой толпе. Он надёжно занял одно из первых мест у стены, держался рукой за выступающий кирпич косяка – и поэтому не шумел, не толкался, а терпеливо ждал, что через два часа привезут хлеб, а через три откроют магазин.

Несмотря на это, милиционер, подошедший навести порядок, не тронул тех, кто толкался, ни даже тех, кто дрался, а выбрал именно Нержина с его худощавой чванливой учёностью меж босоногих мальчишек, бранчливых старух, крикливых баб и девок. Милиционер поманил его, Нержин выразил удивление. Милиционер позвал его вслух, окликая «белой рубашкой». Нержин не шёл. Милиционер стал расталкивать притихшую толпу. Нержин выступил навстречу и попросил объяснения. Тот потребовал идти за ним в участок. Нержин выразил формальный протест, но уступил, чтобы не попасть в смешной скандал. И они пошли.

Путь был долог – четыре длинных квартала. Сперва Нержин испытывал только досаду, что очередь, так удачно и ценой двух безсонных часов занятая, – пропадала. Потом, квартал за кварталом, с уничтожающей усмешкой взглядывая на истуканье-красноватое лицо милиционера, Нержин охладел и стал скучать. Ничего не было во всём этом замечательного, из околотка его тотчас же отпустят, но глупо встретить кого-нибудь из знакомых, идя в таком соседстве.

В милицейском участке за барьером сидели двое. Истукан доложил:

– Вот, товарищ лейтенант, этот – устраивал панику.

Нержин заговорил с возбуждённой быстротой:

– Послушайте, товарищ лейтенант, это совершеннейшая чушь. Я стоял абсолютно спокойно, порядка не нару…

– Вы… подождите, – холодно прищурился милицейский лейтенант. – Сядьте. – И повысил голос: – Сядьте вон там дальше!

– Позвольте, зачем мне сидеть? Мне идти нужно!

– Сядьте, говорю.

Нержин попал средь людей, не понимающих по-русски? Пожав плечами, он сел на лавку и стал пристально-невнимательно разглядывать казённое убранство дежурки: кумачёвую скатерть с большим чернильным пятном, мутный графин с отбитым горлышком, шкаф для бумаг с непритворяющейся перекошенной дверцей, множество бумажных папок в шкафу, толсто-брызжущее перо-рондо в руках дежурного.

Пятнадцати минут не прождал Нержин, как два других милиционера завели двух других задержанных и сдали их под тем же тавром:

– сеял панику;

– распускал слухи.

Не будь Нержин двадцатитрёхлетним телёнком от философии, он бы уже всё понял: что позавчера была несуразная, с братьями и сёстрами чуть ли не во Христе, с перерывами дыхания и бульканьем воды речь Сталина, что подхвачены новые словечки – «сеятели паники», «распространители слухов», и издан же такой Указ{229}, и нужна ловля на него, вчера было в милиции инструктивное совещание, а сегодня с утра они вышли на ловлю, чтобы цифрами задержанных в суточных донесениях доказать свою бдительность и оправдать своё существование. Но Нержин понимал вещи слишком сложно, чтобы понять эту слишком простую вещь.