Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Артем все еще смотрел в озерко, но уж не видел ни танцующих песчинок, ни нор-промоин под ледяным козырьком, из которых струились журчащие ручейки-колокольчики, ни сочную, ровно озимь, травку. Катю, ее видел Артем в тишайшей, хрустальной глади озерца-зеркальца. От всего волнующего Катиного облика ему почему-то врезались в память ее глаза — большие и круглые, странно большие и странно круглые. И еще зубы — ровные, белые, до синевы белые, с милой такой щербинкой… кажется, на верхнем переднем зубе.

«Эко и распустил ты, паря, сопли… ни дать ни взять — желторотый молокосос! — оборвал себя внезапно Артем и, натужно опираясь о палку, с трудом встал, еле разгибая затекшие ноги. — Глянули б на тебя парни из бригады… засмеяли бы. «Эх-хе-хе-хе, Артемище, Оболдуй Оболдуевич! — непременно так сказал бы коротышка Ватрушкин. — Аль ты всурьез подумал, будто эта московская барышня до потери чувств заинтригована твоим внешним фасадом?», «Ах, ах, пардон, месье! В своем роде вы, безусловно, редкостный экземпляр. И вам, возможно, найдется местечко где-нибудь в закутке музея покорителей этой самой… как ее? Ах да, вспомнила — в музее покорителей дикой целины. Но только — зарубите себе на носу — не в моем фарфоровом сердце!»

И перед глазами Артема вместо Кати уже стоял, паясничая, Ватрушкин, продувная бестия. Закатывая бесстыжие свои очи, играя ямочками на пухлых щеках, заросших колючей щетиной, он с непередаваемым юмором изображал барышню-недотрогу. Да только ли барышень умел передразнивать Ватрушкин? От продувного этого молодца всем доставалось — начиная с директора совхоза, кончая десятипудовой поварихой Глашей-мамашей.

«Успокойся, брат Ватрушкин, не выходи из себя! — усмехнулся Артем, медленно ковыляя к дому по свежей колее, пестрой от перебегавших ее синих, густущих теней, мартовских теней. — Разве я сам не понимаю? Ведь это все блажь одна… одно грустное заблуждение в моей невезучей жизни. Вернее, просто в скучном моем существовании», — поправил он тотчас себя.

И еще раз в мыслях своих Артем обратился к Ватрушкину: «Ты брось зубы-то показывать, а лучше поторопись с ответом на мое письмо. Собираетесь ли с пользой для дела применить мои придумки? Мне, парень, так не терпится знать… мне так, парень, хочется быть вам чем-то полезным!»

Глава шестая

В избе препротивно пахло горелой резиной и клеем Артемова изготовления.

Сидя у окна на низенькой скамеечке, Артем прилаживал заплаты на старенькие Степкины ботики.

Как ни хорохорится март, как ни пугает крепкими морозцами, весна изо дня в день все ярче и ярче зажигает снега. Недалек и тот час, когда зашумят, заиграют овраги, а с гор побегут бурливые, бешеные ручьи. И уж тогда без резиновых бот Степке не обойтись. Здесь асфальтовых дорог пока еще нет, и в самую ростепель даже гусеничные трактора, случается, в грязи застревают.

Артем придирчиво оглядел ботик с круглой заплаточкой на самом носу, у большого пальца, и, поставив его на пол, взялся за другой. Многому научили Артема отец, армия, бесприютные холостяцкие скитания вдали от родимых мест. А ремесло — оно не коромысло, плеч не оттягивает, была бы охота руками шевелить.

«Весну проходит, а по осени… к осени придется новые покупать», — подумал Артем и покосился на Степку. Нынче девчонка работала в первую смену и уж в пятом часу была дома. Неспокойно сидела вот за столом, широко расставив локти, и усиленно грызла черенок ученической ручки. Не мастерица Степка марать бумагу, сразу видно. Битый час мучается, а сама и странички не нацарапала. Да и чего тут писать? Артем, наверно, так же бы вот маялся: не легкое дело отвечать на письмо осужденной за воровство продувной бабенке, когда ты сама подняла бузу против нее и других отпетых мошенников, засевших в столовке! «Лучше бы, конечно, сейчас купить Степке новую обувку, — склоняясь над жалким облезшим ботиком, продолжал свои раздумья Артем, — да придется все же повременить. Поважнее есть дыры в нашем с ней хозяйстве».

Степкины брови, начинавшиеся у переносицы, осыпанной горсткой веснушек, все время были в неутомимом движении. Вот сейчас, круто надломившись, точно два вороных крыла, они взлетели вверх, как бы собираясь парить в поднебесье, да так и замерли. Но замерли ненадолго. Уже в следующий миг они разгладились, и Степкино лицо, потеряв выражение крайнего негодования, затаенной муки, стало прежним — простым, добрым.

Написав несколько строк, она что-то зачеркнула, подумала и еще что-то приписала. А потом шумно и сладко зевнула.