Главным достижением Донского-режиссёра в 1930-е принято считать трилогию по произведениям Горького. «Детство» (1938), «В людях» (1939), «Мои университеты» (1940) – реалистические ленты, показывающие «жизненную правду, какой бы суровой она ни была» и содержащие правильные воспитательные мысли, показывающие трагедию нераскрытых талантов простых людей из народа. Сам режиссёр, а вслед за ним и прогрессивная советская кинематографическая общественность очень ценили смысловую сторону данных картин, проникновение автора, всегда считавшего искусство «человековедением», в характер происходивших на экране событий. Действительно, следует отдать должное человеку, который пытается выразить в своем творчестве не преходящие политические суждения, а истинно вечные ценности, общие для всех поколений.
Желаемый для Донского результат был достигнут, но проверку временем не прошел. Ведь не стоит забывать, что любая идея должна выражаться с помощью особенностей того языка, на котором говорит автор, но не подчинять их себе. И чем более богатым, разнообразным, необычным будет язык, тем выше художественный уровень картины. Иначе между кинематографом и разбрасыванием уличных листовок с теми же мыслями нет никакой разницы. В 1930-е годы на это бы возразили: но ведь кино является самым доступным способом донесения этих мыслей до народа, более доступным, чем листовки и даже литература. Именно эта прискорбная позиция была свойственна соцреализму и низводила кинематограф до уровня «способа». В этом плане не удивительно, что одной из доктрин «партийной позиции», от которой нельзя было отходить, была общедоступность киноязыка; другими словами: изложение мысли с помощью звучащего в речи героев или даже написанного на экране слова. Большинство фильмов становились чем-то средним между плакатами и радиопостановками, в которых можно было смело отключать изображение и задействовать в процессе восприятия фильма только орган слуха, причем, фильм при этом в своей художественной ценности ничего не терял.
Трилогия Донского – типичный пример: вечная по мысли, но фатально устаревшая по языку. Так же, как и стиль первоисточника, настойчиво цитируемого на экране режиссёром (чего стоит одно только знаменитое «в сердцах и мозгах»…), эти фильмы лингвистически анахроничны. Они злоупотребляют поясняющими титрами, к тому времени признанными в мировом кино слишком легким выходом из ситуации. «Эти дни были для него большими днями жизни», – чтобы выразить эту простую фразу на экране средствами кино, некоторым режиссёрам приходилось затрачивать многие метры кинопленки. «И появилось чувство усталости, скуки, острое недовольство собой и людьми», – про скромный титр из «Моих университетов» было снято несколько шедевров, которые, конечно, раскрывали данную тему куда менее прямолинейно.
Другой характерной для советского кино 1930-х чертой, наглядно выраженной в трилогии, является излишнее использование звука – в частности, диалогов. Традиции новаторского кино 1920-х, которое довело изобразительно-монтажное построение почти до совершенства, в следующем десятилетии приобретают ярлык «левого экспериментаторства». Автор пытается сделать свою работу как можно более приближенной к жизни за окном и больше не вторгается в основную движущую силу фильма – сюжет. Последний по большей части представляет собой набор скучных, пропитанных политикой и идеологией разговоров, актуальных для Советского Союза в то время, но вряд ли представляющих интерес для мирового искусства. В случае с трилогией по Горькому ошибкой кажется излишне приближенная к литературным традициям манера подачи материала, не обременяющая себя поиском кинематографических эквивалентов написанного слова. Особенно очевидно это в тех сценах (прежде всего, во второй и третьей части), когда начинаются беседы о писателях, философах и чтение вслух отрывков из «правильных книг, в которых все сказано». Возможно, отрицаемый «возвышенный вымысел», кролик из шляпы фокусника, капля волшебства – как раз то, что не помешало бы в данном случае пресловутой «жизненной правде».